1921
«Не выходи: над серым городом простерто…»
Не выходи: над серым городом простерто
Всё пламенеющее тигровое небо,
И окна, и распахнутые настежь двери,
Провалами зияя черными, глотают
Насквозь прогретый воздух. А в выси гудит
Бог весть откуда колокольный перекат;
Кружат грачи; над черепичным гробом кирхи
Кремневый крест распластывает высоту,
Как мельничные паруса, дрожит под ветром.
И женщины повысыпали из домов,
И говорят, что видели и там, и там
Старуху прокаженную с клюкой и фляжкой, –
Ядоносительницу; что колодцы все
Отравлены крысиным мором, что вчера
Какой-то перс гулявшей девочке в лицо
Раствор стрихнина впрыснул… Нет, не выходи.
Пусть ночь сойдет и осияет светом звездным
Смятение и ужас, и прохладный мрак
Спокойные навеет людям сновиденья.
Тогда иди и, проходя по звучным стогнам
И тихо глядя на созвездья голубые,
Что так же пламенели некогда над Нилом, –
Помысли мудро о вращении времен.
1921
«Как тускло он сияет — летний рынок…»
Как тускло он сияет — летний рынок:
Холстом и табаком, и лютой синькой;
Как душно пахнет хлебом и рогожей;
Как яростно скворчат на сковородках
Разрезанные розовые змеи.
Гляди: стоит халдей с огромной лупой,
С колеблемой картонною ладонью –
Гадальщик: там, на бронзовом подносе
Колода карт, спринцовка, рыжий глобус.
Бредет старуха в кружевной наколке,
Пучок бумажек голубых сжимая,
И, глядя вбок, поет через одышку:
«В полдневный жар, в долине Дагестана…»
И тут же, как невнятная тоска,
Как память бессловесная о чем-то,
Давно минувшем, дымном и далеком –
Над трепаной парчою, над шарманкой,
Что «яблочко» наяривает, сонно
Качается в кольце, закрывши веки
И роговой чуть высунув язык,
Великолепный голубой и алый
С покорными крылами какаду.
1921
«Замок упал. Тяжелый створ широко…»
Замок упал. Тяжелый створ широко
Зевнул прохладой, чернотой и цвелью,
И с лампочкой в руках, как рудокопы,
Спустились мы в темно-зеленый ледник.
Ушастые ушаты с огурцами,
Крутой бочонок деревенской браги,
Круги колбас и жернова сыров
Повеяли довольством черноземным,
Мозолистой спокойной добротою.
Подняв эмалированные ведра,
Чьи дужки холодом врезались грузным
В горячие ладони, вышли мы.
Бледнел закат. Шло стадо по домам.
Захлебывались лаем псы цепные.
А мы глядели в голубые ведра,
Где белым янтарем на холоду
Густое устоялось молоко
И сливочной морщинкой побежало.
1921
НАТАЛИ
Наталья Пушкина! Наташа Гончарова!
Ты звонкой девочкой вбежала в дом чужой,
Где грянула в паркет Петровская подкова
И Командор ступал гранитною стопой.
Где обаянием неизъяснимой власти
Тебя опутала стихов тугая нить,
Где хлынул на тебя самум арабской страсти
И приневоливал его огонь делить.
Как часто полночью в уюте русской спальной
Ладонь прохладная касалась глаз твоих,
И ты, впросонках вся, внимала песне дальной
О бедном рыцаре в просторах стран чужих.
Головка бедная! Мадонна снеговая!
Шесть лет плененная в святилище камен!
Кто укорит тебя, что молодость живая
Твоя не вынесла любви державной плен?
Пускай разорвана священная завеса,
И ринулись в певца из потрясенной мглы
Мазурки шпорный звон, и тонкий ус Дантеса,
И Кухенрейтера граненые стволы.
Пусть пуля жадная и дымный снег кровавый
У роковых весов склонили острие,
Пускай лишились мы России лучшей славы, –
Морошки блюдечко — спасение твое!
Наташа милая! Ты радость и страданье.
Ты терн трагический меж пьяных роз венца,
И создано тобой чудесное преданье
О гордой гибели негордого певца.