17. I.1946
«Дождь провел крылом прохладным…»
Дождь провел крылом прохладным
По горбатым переулкам,
В белых кадках олеандры
Освежая на лету,
И уже за Южной бухтой,
Над слободкой Корабельной,
Точно орденская лента,
В небе радуга легла.
И уже бегут к бульварам
Мичмана и лейтенанты
В белоснежных недотрогах –
В непорочных кителях;
Мы же, люди пожилые, –
Я и адмирал Унковский, –
Мудро курим на балконе,
Подливая в кофе ром.
20. I.1946
ГОРОД
Он лежит в кукурузных долах,
У тревожных синих зыбей –
Город мужественных, веселых
И доверчивых людей.
Он гордится бронзовым Дюком,
Что на римлянина похож,
И песком по морским излукам,
И атласной обивкой нож.
Он гордится Морской Палатой
И Турецким Карантином,
И что Пушкин в нем жил когда-то,
И что Ризнич любила в нем;
Что в порту стоят броненосцы;
Что в тавернах его до утра
Сицилийцы или родоссцы
С громом резались в баккара;
Что в слободках звуки рояля
Можно слышать со всех сторон;
Что лавчонкам Пале-Рояля
Откликается Ланжерон.
Он воскресшей дышал Элладой,
С Гарибальди мечтать умел,
Он потемкинской канонадой,
Точно Вагнером, опьянел.
Он с неведением блаженным
Чудно портит любой язык:
Керосин зовет «фотоженом»
И «шаландой» шхуну и бриг…
И теперь, из бани кровавой
Выйдя вновь на ветер и свет,
Изъязвленный черной протравой,
Осиянный славой побед,
Пусть он будет, как прежде, свежим
Краснобаем и удальцом,
Чтобы шла по всем побережьям,
Как улыбка, молва о нем!
1946
«Ай, хорошо! Я на три километра…»
Ай, хорошо! Я на три километра
Заплыл. Лежу, качаясь, на спине.
По животу скользит прохлада ветра,
Плечам тепло в полуденной волне.
Двумерен мир. Обрыв Камыш-Буруна
Сам по себе синеет вдалеке,
И у ресниц вплотную тает шхуна,
Как леденец в алмазном кипятке.
1946
«Окна распахнуты, спущены шторы…»
Окна распахнуты, спущены шторы;
Мрак, прорезаемый вдруг сквозняком;
Полдень влетает, и вносит просторы,
И обдает голубым кипятком.
Шахматный столик стоит в кабинете,
В партию Стейница впился отец;
Пахнет сигарой, и — резвые дети –
Мы не дождемся: когда же конец?
Туго набиты бельем чемоданы,
Гладок и свеж чесучовый пиджак;
Лошади поданы. В дальние страны
(То есть в Одессу) поедет чудак.
Едет без дела он — так, прокатиться,
Ветра, и моря, и дали глотнуть
В чудном бездельи; он — вольная птица,
Всюду ему — незаказанный путь.
Мягкий и толстый, из бархата свернут,
В гавани встал пароходный гудок.
Время!.. Садимся, — и кони как дернут;
И борода отвевается вбок…
Боже мой, Боже мой!.. Всё это было,
Всё это было — и хинью прошло:
Где-то в Сибири отцова могила;
Да и меня уж к моей подвело!..
19. VI.1946
«А в мире так скучно, и в небе так серо…»
А в мире так скучно, и в небе так серо,
И слезы на окнах ничем не сотру,
И каменный Демон над гробом Бодлера
Безропотно зябнет на мокром ветру.
10. VII.1946
«Цветет акация. Безмолвие созвездий…»
Цветет акация. Безмолвие созвездий,
Безмолвие луны над миром голубым.
И мальчик с девочкой целуются в подъезде, –
И так им хорошо, так сумасшедше им.
17. IV.1947
«Невесомый балкон, как мембрана, над морем повис…»
Невесомый балкон, как мембрана, над морем повис;
За спиною маяк распрямился, как будто с разбегу;
Черный бархат прибоя уводит внимание вниз,
Черный веер норд-веста уносит его же на Вегу.
В парусиновой блузе свежо на полночном ветру;
Губы солоны; патлы стрекочут и плещутся в уши;
Мы с подружкой моей продолжаем немую игру, –
В черных безднах пространства навеки заблудшие души.
Хорошо и тревожно. А тут, за спиною, маяк,
И в огромной пластине хрустального ультрамарина
Сгустком пламени синего ровно пылает очаг:
Мирный свет морякам посылает огня сердцевина.
Мы же в безднах затеряны, поглощены темнотой;
Этой черной вселенной ни якоря нет, ни границы;
Только зону луча прорезают бакланы порой, –
Буревестники счастья, громадные Синие Птицы.