«Затишье виллы… Мерным стоном…»
Затишье виллы… Мерным стоном
всё чьи-то гаммы. Солнце. Лень.
Из детской — сад, а над балконом
опущенной маркизы сень…
И ветер с моря, под маркизу
ныряя весело, хмельно,
слегка пощёлкивает снизу
в напруженное полотно.
И это всё: одна минута,
Одна зарница волшебства.
Прошли года, но почему-то
во мне с тех пор она жива…
Уносят к югу, к счастью, к детству
тугие всплески полотна —
и чьи-то гаммы по соседству
из незнакомого окна.
«Горит полуденное лето…»
Горит полуденное лето,
от зноя дымно в синеве,
сухая серебристость света —
как пыль на выжженной траве.
Не шелохнётся воздух чистый,
не дрогнет горная сосна.
Юг средиземный, день лучистый,
сияющая тишина!
Таинственна, первоначальна —
в ней тонут небо и земля,
и как-то радостно-печально
ей отвечает жизнь моя.
«Осиротел бассейн. Давно ли дружно…»
Осиротел бассейн. Давно ли дружно
в нём отражались купы старых лип,
и блеск играл золотопёрых рыб,
и шелестел фонтан струёй жемчужной…
Теперь он пуст, теперь его не нужно.
В немых аллеях только ветра всхлип,
синицы писк, дуплистых вязов скрип,
да ты, печаль моя по дали южной!
Примолкла жизнь, далёко племена
болтливых птиц, кроты зарылись в норах.
Лишь вороньё: кра-кра! И тишина.
Куда ни глянь — пожухлых листьев ворох…
Безлюдье, грусть, сухой предзимний шорох
и первых заморозков тишина.
«Не ты ль однажды, девой-жрицей…»
Не ты ль однажды, девой-жрицей
на празднике Панафиней,
меня задела колесницей
золотоблещущей своей?
Не ты ли, — помнишь: вечер, форум,
литавры, — мимо шли как раз —
и сердце мне пронзила взором
твоих патрицианских глаз?
Не ты ль, со стен острозубчатых,
заслышав издали мой рог,
на камни уронила смятый
гербами вышитый платок?
О, да! Стократ красой желанной
ты разум обольщала мой.
Тогда, представ мне Донной Анной
в Севилье чёрнокружевной,
или тогда — в садах Версальских,
танцуя пудреный гавот,
или тогда — всходя по-царски
на якобинский эшафот…
И не тебя ль ещё недавно
встречал я, — в оны дни, увы,
Пальмиры севера державной, —
на берегах моей Невы?
«Зноен день, но с гор прохлада…»
Зноен день, но с гор прохлада:
и жара, и не жара.
В этих старых липах сада
ветер шелестит с утра.
Небо, даль, просторы… Боже!
этакая благодать —
на качалке полулёжа
и дремать и не дремать,
слушать тишины безбрежной
голоса: цикады скрип,
гуд пчелы и шорох нежный,
шелковистый шорох лип.
И беззвучье и звучанье,
песня золотого дня…
Этой музыке молчанья
нет названья у меня.
«Вдали от города и от людей…»
Вдали от города и от людей,
от сутолоки общей несвободы,
вдали от жизни прожитой своей
опять я гостем у природы.
В лесу, на перекрёстке трёх дорог
заглохнувших, стоит скамья по дубом, —
облюбовал я этот уголок
в уединении сугубом.
Чуть шелестит вокруг лесная тишь,
рассказывает сны тысячелетий.
И только слушаешь её, молчишь
и растворяешься в тепле и свете…
«Бескрайные сумрачны земли…»
Бескрайные сумрачны земли,
которыми сердце полно.
Люблю их, люблю — не затем ли,
что покинул давным-давно?
Загублено, выжжено, стёрто…
А вспомнишь когда невзначай —
пустыней покажется мёртвой
берег твой, средиземный рай.
Крест («Свой крест у каждого. Приговорён…»)
Свой крест у каждого. Приговорён,
взвалив на плечи ношу, каждый
нести её, под тяжестью согбен,
и голодом томясь и жаждой.
За что? Но разве смертному дано
проникнуть тайну Божьей кары?
Ни совесть не ответит, всё равно,
ни разум твой, обманщик старый.
Но если не возмездье… Если Бог
страданья дарствует как милость,
чтоб на земле, скорбя ты плакать мог
и сердцу неземное снилось?
Тогда… Ещё покорнее тогда,
благослови закон небесный,
иди, не ведая — зачем, куда,
согнув хребет под ношей крестной.
Не помощи. Нет роздыха в пути,
торопит, хлещет плетью время.
Иди. Ты должен, должен донести
до гроба горестное бремя.
«Пусть отчизны нет небесной…»
Пусть отчизны нет небесной
и чудес не ждёт земля —
всё Творение чудесно:
время, солнце, звёзды, я,
мысль моя, вот это слово,
прозвучавшее в веках,
свет и тени сна земного,
сон о райских берегах…