Твоей души в нем веет красота,
я ей навек в монашье сердце ранен,
а поцелуй сквозь дрему утром ранним
стократ святей лампады и креста.
Мой Бог — добро, приявшее твой облик,
с которым я, изранив душу об век,
как с чудной вестью, по миру иду.
Душе не надо лучшего молебна.
Как целовать отрадно и целебно
твое лицо в Исусовом саду.
36{348}
Назвавший нас довольными, вольно ж,
потешь глупцов, кричи про это с крыш им.
Но если ты мозгами шевельнешь,
мы от тебя такого не услышим.
Довольны мы? Сам слово то вернешь.
Среди невежд с образованьем высшим,
подонков злобных, выспренных вельмож
живем в аду и адским дымом дышим.
Но рядом Лиля, девочка, античность.
Я всей тоской на снах ее оттиснусь,
всю боль зарою в ясные холмы.
От зла нельзя отгородиться снами.
Так не кори нас, друг, а лучше с нами
причастью к свету радуйся, как мы.
37{349}
Здорово, друг, читатель, ветеран
исканья смысла на мирских базарах!
Неведом нам, как светел ты и ярок.
Чем дышится тебе по вечерам?
О жажда лиц! Не прячь свое в чулан.
Мы заждались. При звоне щедрых чарок
яви его в изжажданный подарок,
родным открыт и алчущим желан.
Всмотрись в наш свет, кто нам готов быть братом,
за то, что — нет — не кончен счет утратам,
за то, что зорь без горестного дня
таким, как мы, при жизни не дождаться,
за меты тьмы, за то, что может статься,
ты любишь, близкий, Лилю и меня.
38{350}
«Смешно толпе добро», — такой припев заладя,
не я ли с давних пор мотал себе на ус
извечнейший, как жизнь, как солнышка с оладьей,
с застенчиво-смешным прекрасного союз.
И мы с тобой смешны, как умникам Исус,
как взрослому дитя, как Мандельштам и Надя.
Твоей душе молясь, твои колени гладя,
я над самим собой мальчишески смеюсь.
Устроено хитро, что нежность и величье
нам часто предстают в комическом обличье.
Так, может быть, и нас запомнят наизусть?
Вот скачет Дон Кихот — и хлоп с лошадки наземь!
Зачем же он смешон? Затем, что он прекрасен.
Смешны избранники. Тем хуже? Ну и пусть!
39{351}
В чем нет души, не может быть прекрасно.
Я весь в долгу у рук твоих, у рта.
Про чары зла слепцы твердят напрасно,
я в силу их не верил никогда.
О, как свята Эллады нагота,
с добром в ладу и с истиной согласна,
что и в лукавой прелести соблазна,
как белый бог, нетленностью горда.
Тот светлый хмель окутал облик твой.
Он веет небом, травами, Литвой,
в нем дремлет рек высокогорный рокот.
И больно мне, и эта боль сладка.
Ты — Мандельштама лучшая строка
в тетради той, что отыскать не могут.
40{352}
Бессмертна проза русская. И благо
земле, чьим соком кроны вспоены.
Ее плоды лишь истине верны,
и не вольны над ней костер и плаха.
Но как должны быть распределены
в одной душе и мера и отвага,
и страсть и ум у авторов «Войны
и мира», «Жизни и судьбы», «Живаго».
О, дай мне Бог, быть истинным и щедрым,
грянь в парус мой мирооблетным ветром,
пред коим ложь презренна и тиха.
Пока мой ковш серебряный не допит,
пусть русской прозы мужественный опыт
упрочит прелесть русского стиха.
41{353}
Услышь мое заветное условье.
Когда умру, зарой мой прах в глуби
моей Руси, где гульбища коровьи,
где небо землю молит «Не убий».
Поэтов русских помни и люби,
клади их сны в ночное изголовье, —
они полны духовного здоровья,
как русский лес и лето на Оби.