Я молюсь, чтоб без усилий
хорошо жилося вам,
но притом не всё в России
мнилось в свете розовом.
От обиды и обузы
бытия лохматого
облегчи вам души, музы
и княжна Ахматова.
Жить вам век в ладу со словом
писаным и баяным
и скучать по встречам новым
с вашим Чичибабиным.
* * *
От старых дружб ни славы, ни следа{389} —
так круг их редок,
а ты мне друг, пока течет вода
в сибирских реках.
Когда в тоске не думал ни о ком,
не звал кого-то,
светила мне плакучим огоньком
твоя забота.
И в черный час к звонку твоих дверей
гнала година,
и совпадала боль моя с твоей
бедой, Галина.
Так жили мы, с судьбою не мирясь,
и так молчали,
и только в рюмках чокались не раз
вином печали.
Теперь летишь к лебяжьим рубежам —
лети ж легко ты.
О, только б век тебя не обижал,
не гнули годы.
Последний круг страданий и забот
сполна изведан,
и ты мне друг, пока душа живет
добром и светом.
Спать не дает нам ночная беда
в мире жестоком.
Вспять не польется речная вода
к первоистокам.
Все в этой жизни имеет конец —
худо и благо.
Брось хорохориться, щедрый скупец,
праздный деляга.
Враль ты ужасный и той же порой
правды искатель.
Кто нам в бессмертие скажет пароль?
Море — из капель.
Что ж теперь каяться? В бездне любой
небо таится.
Зло стережет нас, и только любовь
не повторится.
Близких дороги расходятся врозь,
Саша Хрупало.
Высох колодец. Вино пролилось.
Чаша пропала.
ПАМЯТИ ШЕРЫ ШАРОВА{391}
Что мы добры, что воздух юн и вязок,
тому виной не Шера ли Шаров,
кто нам вчера переизданье сказок
своих прислал и пару добрых слов?
Он, в смене зорь, одна другой румянче,
средь коротыг отмечен вышиной,
он весь точь-в-точь мечтатель из Ламанчи,
печальный, добрый, мудрый и смешной.
В таком большом как веку не вместиться?
Такую боль попробуй потуши!
Ему претит словесное бесстыдство,
витийский хмель расхристанной души.
Зато и нам не знать мгновений лучших,
чем те, когда, — бывало, повезет, —
и к нам на миг его улыбки лучик
слетит порой с тоскующих высот.
Клянемся мира звоном и блистаньем,
листвой дубов, где нежится гроза,
что не разлюбим и не перестанем
смотреть в его прекрасные глаза.
Как говорит он про детей, про женщин!
Как ложь сердец душе его тяжка!..
Нельзя о нем во времени прошедшем!
Но черный час настал исподтишка.
И в этот час пришла беда такая,
что у меня и слова не нашлось
ее назвать, потере потакая,
и мир померк от Аничкиных слез…
А он, как мальчик, робок и огромен,
и нет на лбу короны золотой, —
и не чудно ль, что мы его хороним,
а он, как свет, над нашей суетой?
Поплачь, земля, и Аничка[6], поплачьте,
но, опустив повинные венки,
взовьется флаг на поднебесной мачте
и мир прочтет его черновики.
Хоть он попал не в царство доброй феи, —
какая жизнь! И что сказать о ней,
когда она, что день, то всё живее
и с каждым годом выше и юней?
Не прах, а Дух, — не смирен, не покоен.
Не был, но есть, — ни смерти, ни суда.
Вот он стоит, и видят все, какой он, —
печальный, добрый, мудрый, — навсегда.