Руки могут всю землю ощупать и взвесить,
вся вселенная чистому взору видна, —
но в груди моей сердце одно, а не десять.
Оттого-то и правда на свете одна.
ЖЕНЫ МОИХ ДРУЗЕЙ{396}
Просто начнись, откровенная здравица,
чары на сердце просей.
Что-то по-новому стали мне нравиться
жены моих друзей.
Сердце само попросилось на исповедь,
в пальцах запело перо,
чтоб рассказать, как светлы и неистовы
женщины наших пиров.
Жаркое пламя по жилам струится их,
красного лета красней, —
смехом звенят на площадках строительных
жены моих друзей.
С детства им пала на плечики хрупкие
трудных годин полоса.
Глина с известкой плескалась об руки их,
ветер им сек волоса.
Легкие ноги о щебень исколоты,
юбки намокли в росе, —
но, как июньские молнии, молоды
жены моих друзей.
…К ночи сойдемся — накурим, натопаем, —
все приберут поутру.
Пусть же хоть солнце прольется на теплые,
ловкие руки подруг.
Дочери Солнца, вы сами как луч его,
что проблистал по грозе.
Я вам желаю всего наилучшего,
жены моих друзей.
БЕТХОВЕН{397}
Как полюбить бы
такого большущего?
Нá поле битвы
с громами пошучивал.
Графским подлизам
колкости буркая,
весь он — как вызов
снобам и бюргерам.
Буйствуя в стычке,
в споре упорствуя,
жил на водичке
с коркою черствою.
Бешен и чертов,
в комнате заперся,
в гневе исчеркав
четкие записи.
Там по ночам он
в полном безмолвии
бредил началом
Девятой симфонии,
дерзкие замыслы
в нищенстве пестуя.
«Делом бы занялся,
сволочь плебейская».
Вздутые жилы,
волосы на плечи.
Так вот и жил он,
весь музыкой каплющий.
В дружбе с народом,
радуясь с вечера,
лоб благородный
счастьем просвечивал.
Сложный и дюжий, —
слыхали такого вот? —
мастер был души
людские выковывать.
Демон крылатый,
радость прославивший,
львиные лапы
бросает на клавиши.
* * *
Я жил на комсомольской стройке{398},
не наблюдал, а просто жил,
дышал, обдумывая строки,
и не был праздным и чужим.
Но, резюмируя по пунктам,
ходил до полночи по ней,
с комсоргом трясся на попутной,
в солдаты провожал парней.
Я жил не в позе летописца,
мне труд друзей не трын-трава,
и для пустого любопытства
людей от дел не отрывал.
Лишь раз, осмелившись и сунув
свой нос, на вышку приходил,
где с толком действовал Изюмов —
орденоносный бригадир.
Я жил с дружищем в общежитье,
а общежитье — не салон, —
но вы, пижоны, не тужите:
мы вас с собой не позовем!
Обрызган маслом и подряпан,
я жадно слушал пыл и жар,
и шел без трепета по трапам,
и на площадках не плошал.
Я жил с открытою душою,
не погружал ее во зло,
и стройки зарево большое,
как солнце, в жизнь мою вошло.
Куда б я руль свой ни направил,
где б ни задумался о чем,
я меньше стать уже не вправе,
к ее величью приобщен.
Живу среди огней и шумов
и жить так — счастья не таю,
хотя прославленный Изюмов
нам так и не дал интервью.