течением граня
кручинистые кручи
(родимые края,
вас нет на свете лучше!).
Не знаю, где засну,
но с придыхом пою хоть,
кувшинок белизну
люблю в себе баюкать.
Где б ни был я, навек
грущу по крае отчем.
Таких красивых рек
в России мало очень.
Прославлена струя
и Волги, и Дуная,
у каждого — своя,
а у меня — иная.
И сердце радо несть
красу его большую,
и слово про Донец
по-своему сложу я.
* * *
Я слыл по селам добрым малым{457},
меня не трогала молва, —
но я не верил жирным мальвам,
их плоти розовой не рвал.
Она, как жар, цвела за тыном,
и мне мерещились уже
над каждым шорохом интимным
свиные раструбы ушей.
Над стоном стад, над тенью улиц,
над перепелками в овсе
цветы на цыпочках тянулись,
как бы шпионили за всем.
Они подслушивали мысли
и — сокрушители крамол —
из-за плетней высоких висли,
чтоб смех за хатами примолк.
От них несло крутыми щами.
Им в хлев похряпать хорошо б.
Хрустели, хрюкали, трещали
и были хроникой трущоб.
Людские шепоты и вопли,
бессонница и полумгла
в их вязкой зависти утопли,
им долговязость помогла.
И мальвы кровью наливались,
их малевали на холстах,
но в их внушительность, в их алость
не верил ни один простак.
Цветочки были хищной масти,
на тонких ножках, тяжелы,
они ломались от ненастий
и задыхались от жары.
А в лютый час полдневных марев
у палисадников, у хат
что выкомаривали мальвы,
как рассыпались наугад!
Их бархат был тяжел и огнен,
ему дивился баламут.
А мы под окнами подохнем
и нас на свалку сволокут.
* * *
Я не слышал рейнской Лорелеи{458}
и не видел волжских Жигулей.
Белые кувшинки Балаклеи
мне родней и потому милей.
В тех краях, в селе Гусаровке,
ради шумной жизни, ради ласк,
та, с кем я скитался, взявшись за руки,
в самой бедной хате родилась.
Там хмельны леса и перелески,
золотой листвы понастилав.
В них живут, горцы по-королевски,
урожайной силы мастера.
Солнцелюбам-хлеборобам
жить в трудах вовек не надоест.
Там и я, судьбой не избалован,
приходил подумать на Донец.
И земля стыдливо пахла солнцем,
и лилась неведомо куда —
вся в хлебах, да вся в дубах и соснах —
ветряная смуглая вода.
* * *
Наша свадьба с тобой не сыграна{459}.
Нас пьянит ночей новизна.
И не все отбесились грозы-грома,
и не вся отсияла весна.
Сколько лет тебе пало под ноги!
Кто б подумал и кто б гадал.
А твой лоб, озорной и потненький,
юн и светел назло годам.
И волос не стареет золото,
и, весельем друзей дразня,
с любопытством глядят веселые
и большие, как мир, глаза.
Без тебя мне твой облик грезится,
мне везет, когда я с тобой,
нераскаявшаяся грешница,
неразвенчанная любовь.
Нам бы за руки жарко взяться,
попадая при всех впросак.
Мы венчались с тобой не в загсе,
а в качающихся лесах —
с ежевикой, с медком да и с иглами,
с уголками, где тишь да гладь…
Наша свадьба с тобой не сыграна.
Нам до гроба ее играть.
* * *
Навеки запомни одесские дни{460},
зеленое море, где чайки и камни,
и как на судах зажигались огни,
и как ты желанна была и близка мне.
Навеки запомни одесские дни,
как вдрызг разлетелась разлука былая,
когда мы остались вдвоем и одни
в ночи и в палате, шепча и пылая…