Добрым и веселым,
с торбой и веслом,
протрубил по селам
юности послом.
* * *
Не мучусь по тебе, а праздную тебя{474}.
И счастья не стыжусь, и горечи не помню.
Так вольно и свежо, так чисто и легко мне
смотреть на белый свет, воистину любя.
За радостью печаль — одной дороги звенья.
Не слышимый никем, я говорю с тобой.
В отчаянье и тьме я долго жил слепой
и праздную тебя, как празднуют прозренье.
Туманы и дожди над городом клубя,
осенняя пора ничуть не виновата,
что в сердце у меня так солнечно и свято.
Как чудо и весну, я праздную тебя.
У милой лучше всех и волосы, и губы,
но близостью иной близки с тобою мы.
Я праздную тебя. Вновь помыслы юны —
сверкают, и кипят, и не идут на убыль.
Я праздную тебя, и в имени твоем
я славлю холод зорь, и звон бездольных иволг,
и вязкий воздух рощ, так жалобно красивых.
В назойливых дождях твой облик растворен.
Теперь не страшно мне, что встречи той случайной
могло бы и не быть. Врагов моих злобя,
как дивные стихи, я праздную тебя
и в нежной глубине храню свой праздник тайный.
Конька моей души над бедами дыбя,
я буду долго жить, пока ты есть и помнишь.
Ликую и смеюсь, спешу добру на помощь.
На свете горя нет. Я праздную тебя.
ТОЛСТОЙ{475}
Всю жизнь — в пути, в борьбе с самим собой.
О совершенстве все его тревоги.
Порой глухой — то с книгой, то с сохой —
Прожил в трудах и умер на дороге.
— О человек, будь сам своей судьбой,
Люби добро и побеждай пороки, —
У золотого века на пороге
Он повторял, обросший и седой.
Ему любые царства — по плечо.
Он с горним богом спорил горячо
И был из тех, кто сам годится в боги.
И мы, плывя к багряным берегам,
Возьмем с собой, бровастый великан,
О совершенстве все твои тревоги.
* * *
С рожденьем, снег! Какой ты белый!{476}
Ну радость, чем тебе не рай?
В снежки играй, на лыжах бегай,
но только — чур — не помирай.
Смеяться доблестней, чем плакать.
Еще далек ненастий гул.
Застыла грязь, замерзла слякоть,
и горе глохнет на снегу.
И рад, и счастлив целый день я,
что снег волшебней, чем вода,
что быстро старятся мгновенья,
а вечность вечно молода.
Я говорю зиме: «Здорово!
Мы скоро елочки зажжем».
Она, как школьница, сурова
и, как богиня, нагишом.
И я по-детски ей на ухо
шепчу, а сам не чую ног:
«А я, зимулечка-зимуха,
как раз на школьный огонек».
Я очень рад, что ты красива,
и быть хочу тебе под стать.
Меня, мол, юность пригласила
стихи на празднике читать.
* * *
Мне сорок три отбахало вчера{477} —
еще в буфет не убраны стаканы.
Но я-то мудр и ветрен, как пчела.
И вот — стихи, наивны и чеканны.
Достатка нет? Подумаешь — пробел.
Я славлю жизнь, застенчивый верзила.
Хоть сам, бывало, киснул и робел,
зато строка смеялась и дерзила.
Дружу до смерти с верными друзьями.
Мне солнце дарит свежие лучи.
Меня Октябрь бесстрашью научил.
Смотрю на мир влюбленными глазами.
Хоть рок не раз меня по морде щелкал
и фамильярно хлопал по плечу,
тянусь, как встарь, к мальчишкам и девчонкам,
а с ворчунами знаться не хочу.
Не расстаюсь с мальчишескими снами.
Хочу хмелеть от девичьих волос
и чтоб за мной вздымалось и рвалось
над жалким злом хохочущее знамя.
В небесный свет взмывая из глубин,
как превращенный в лебедя утенок,
творю свой труд для всех, кто мной любим, —
для мастеров, рабочих и ученых.
Да упасусь от книжного балбеса,
от гордеца, от избранных натур,
они в моей работе ни бельмеса,
а я во всех их толках ни мур-мур.