* * *
Я отвык от хорошо одетых женщин{549},
Пахнущих нездешнею весной.
Светел месяц, путь мой неуменьшен,
Он печален, путь великий мой.
Завтра снова встану по подъему.
Будет дождь: недаром вечер сер.
Все на свете просто и знакомо.
Так о чем задумываться, сэр?
С жизнью я знаком не понаслышке.
У нее колючие рога.
В каждой грозовой тревожной вспышке
Мне ее походка дорога.
Я люблю ее не как платоник,
Как девчонку, мну ее собой,
Удержав навек в своих ладонях
Все, что мне ниспослано судьбой.
По каким ни шляться мне дорогам,
Из каких ни напиваться рек, —
Никогда не быть мне одиноким, —
Потому: веселый человек.
И пока еще заснуть нам рано,
В мире ночь и все мы влюблены,
Подымайте мутные стаканы
За мое здоровье, пацаны.
МАМЕ{550}
Стихи мои, в короткую дорогу
Я вас гоню, скучая и любя.
Путем любви, к домашнему порогу
Ступайте вы, у окон затрубя.
И там — прошу — с моей побудьте мамой,
Шепните ей сыновние слова…
Гуляют ветры за оконной рамой,
Шумят дожди и падает листва,
В осенний шум шарахаются звуки,
Сереют стены в копоти ночей…
Ты на колени опустила руки,
Усталые от пальцев до локтей.
А сколько ж мне добра они свершили.
Нигде, помимо этого добра,
(Пусть не всегда мы весело дружили)
Из рук твоих я ничего не брал.
И посейчас я вспоминаю, мама, —
Сквозь бред, сквозь лихорадочный огонь, —
На лбу своем, горячем и туманном,
Твою родную светлую ладонь…
Но гасли дни, и отгорали годы,
И шли дожди, и падала листва,
Чужие травы и чужие воды
Нам лепетали чуждые слова.
И вот ты ждешь, когда ж свершатся сроки,
И сын придет, и будет жить легко,
А я бродягой, вольным и жестоким,
Гуляю в мире где-то далеко.
А ты не знаешь, что я и зачем я
В пыли дорог тропу свою влачу.
Моих надежд опасное значенье
Давным-давно тебе не по плечу.
В родном краю, любимом и проклятом,
Ты чуешь дух кровавых мятежей!
То я стою со знаменем подъятым
На самом первом смертном рубеже…
…А ты наплюй, родная, на невзгоды.
Сядь, отдохни. Я сам их подыму.
Устала. Долго солнечной погоды
Судьба не стелет к дому твоему.
Теперь тебе и слова молвить не с кем:
Сиди одна, и старься, и седей.
Позволь же мне, по-давнему, по-детски,
Хотя б в молчанку рядом посидеть.
Правдивые, мы брезгуем словами,
Нам в стыд пустые красные слова.
Давай молчать. Пускай себе над нами
Стучат дожди и падает листва.
И дни твои, как ночи, пролетают,
И каждый новый, с властностью судьи,
Еще сединку новую вплетает
В число твоих несчитанных седин.
Когда б я мог оттаять их губами!
Но нет тепла в моих сырых губах.
Так хоть стихи возьми себе на память.
Вот это все, чем я богат в годах.
* * *
Может быть, тебе кажется, это пройдет, ничего{551},
не смертельно,
этот сон, что приснился нам в теплые зимние ночи,
то ли счастие, то ли печаль,
молчаливые наши прогулки по мокрому городу,
под порхающим снегом,
так чудесно он таял потом на ресницах твоих,
в волосах,
что лились наподобие темного, теплого ливня,
из-под шапочки с белой опушкой,
этот свежий, в кристалликах, запах зимы,
крепкий, с хрустом,
и вдруг — потепленье, капель,
с головой в небосвод мы уходим,
а ноги промокли, —
шепчет оттепель не о тебе ль? —
эта робость и радость влюбленности первой,
и отчаянья очи,
и ночи, что начертаны алым на черном,
ласки, ссоры, стихи,
и любимые книги: Сервантес, Рабле и Толстой,
Паустовский и Пришвин —
это все, что тогда называлось «навеки»,
все, что было дыханием, вечностью, чудом,
все, чем жил я, и все, чему верил,
и все, что пронес нерассыпанным
через мрак и тоску одиночек, в крови,
обливаясь слезами,
улыбаясь от счастья,
через многие годы и сотни смертей, по этапу, —
это все, тебе кажется, зыбко, обманчиво и постепенно
улетучится, перегорит, постареет,
станет призраком, ужасом, станет усталостью, скукой, —
да? ты думаешь так? Все пройдет, перемелется, канет?
Ничего не пройдет. Если кончится, только со мною.
Ты, наверно, не знаешь, какая бывает любовь.