Выбрать главу
Смотрю сюда, смотрю туда, задравши голову, и говорю: «Вот это да! Вот это здорово!»
А моря синь, а моря синь ни с кем не дружится, соленой пылью моросит, валами рушится.
По вечерам в тепле луны цикады тикают, и все дворы оплетены лозою дикою…
Клянусь быть сытости врагом, но, тем не менее, я здесь, крикун, смотрю кругом в благоговении.
Я — ночь, я — берег, я — волна, я — дух над шабашем. Душа лишь вечности верна в молчанье набожном.
Мои глаза мокрым-мокры, они, смущенные, не налюбуются на Крым, на море Черное…
Не по карману нам пока, в работу канувшим, лежмя, пролеживать бока на теплых камушках.
И я, набравшись добрых чувств у древней осени, на долгий срок не загощусь в курортной просини.
Спускаюсь с кручи на бульвар, у моря рыскаю и рад, что у судьбы урвал хоть осень крымскую.
                2 Помню сердцем, вижу зримо{54}, даже в ссоре, даже в гневе, как ты радовалась Крыму, чайкам в море, солнцу в небе.
Как от всех дорог, от мытарств ножки бедные разули и послали их омыться в нежной ялтинской лазури.
Как натруженные руки, людям делавшие благо, окунули по заслуге в йодом пахнущую влагу.
В том краю, где краски ярки, билась кровь, дышала грудка. Это счастье наше в Ялте было коротко и хрупко.
И опять, вернувшись к будням, к бездне бед, к обиде стойкой, ты зовешь меня беспутным, я зову тебя жестокой.
Как ты русою русалкой на камнях, притихши, грелась, мне до слез сегодня жалко понимать: за бегом — бренность…
Ну, а ты одна ль такая, ну, а люди-полутени чем-то лучше, привыкая отдавать без получений?
Век их краток, жребий лют их, скучен хмель, хмуры кануны, — а ведь в этих самых людях крылся замысел Коммуны…
Нам, пожалуй, не дождаться в жизни трудной и дешевой справедливого гражданства, человечества большого…
Кабы мне за песен ворох получить бы тысяч сорок, я бы взял худых и хворых, искупал бы в юга зорях.
Я бы их — от всех болячек, от обид и голодовок — под шатер лучей палящих, к чаше моря голубого.
Начало 1960-х
  КРЫМСКИЕ ПРОГУЛКИ{55}
Колонизаторам — крышка! Что языки чесать?
Перед землею крымской совесть моя чиста. Крупные виноградины… Дует с вершин свежо.
Я никого не грабил. Я ничего не жег.
Плевать я хотел на тебя, Ливадия, и в памяти плебейской не станет вырисовываться дворцами с арабесками Алупка воронцовская. Дубовое вино я тянул и помнил долго.
А более иное мне памятно и дорого.
Волны мой след кропили, плечи царапал лес. Улочками кривыми в горы дышал и лез. Думал о Крыме: чей ты, кровью чужой разбавленный? Чьи у тебя мечети, прозвища и развалины?
Проверить хотелось версийки приехавшему с Руси: чей виноград и персики в этих краях росли? Люди на пляж, я — с пляжа, там, у лесов и скал, «Где же татары?» — спрашивал, все я татар искал.
Шел, где паслись отары, желтую пыль топтал, «Где ж вы, — кричал, — татары?» Нет никаких татар. А жили же вот тут они с оскоминой о Мекке. Цвели деревья тутовые, и козочки мекали.
Не русская Ривьера, а древняя Орда жила, в Аллаха верила, лепила города.
Кому-то, знать, мешая зарей во всю щеку, была сестра меньшая Казани и Баку.