Мне все друзья святы.
Я радуюсь, однако,
учуяв, что и ты
из паствы Пастернака.
Но мне важней втройне
в разгаре битв заветных,
на чьей ты стороне —
богатых или бедных.
Пусть муза и умрет,
блаженствуя и мучась,
но только б за народ,
а не за власть имущих.
Увы, мой стяг — мой стих,
нам абсолютно плохо:
не узнаёт своих
безумная эпоха.
* * *
Я не верю тебе, когда ты проклинаешь меня{80},
потому что душа не подвластна летам и болезням,
потому что люблю, потому что, когда мы исчезнем,
все стихи замолчат и не будет ни ночи, ни дня.
Понимаю до слез, как живется подруге поэта.
Ее доля не мед, особливо у нас на Руси.
И нужда, и вражда — хорошо, как на улице лето,
а ужо у зимы и на понюх тепла не проси.
Но зато и никто не увидит вовеки на дне нас,
где кичатся и лгут книжных княжеств хмельные князья.
Нам с тобой не к лицу их разгульная жизнь и надменность.
Этой трудной порой нам терять свою совесть нельзя.
Перед всеми клянусь, что с тобой никогда не поссорюсь.
Наши души просты. Им раздолье в краю грозовом.
Мы в сердцах навсегда поселим доброту и веселость
и немногих друзей на застенчивый пир позовем.
Мы — как соль и вода. Нас нельзя разлучить и поссорить.
Разве черная ночь отделима от белого дня?
Разве старится жизнь? Разве с дубом сражается желудь?
Я не верю тебе, когда ты проклинаешь меня.
НА ЖУЛЬКИНУ СМЕРТЬ{81}
Товарищи, поплачьте один на свете раз
о маленькой собачке, что радовала вас,
что с нами в день весенний, веселья не тая,
перебирала всеми своими четырьмя,
и носик нюхал воздух, и задыхалась пасть,
и сумасшедший хвостик никак не мог опасть.
Мы так ее любили, не знали про беду.
Ее автомобилем убило на ходу.
Мне кажется все время, что это только сон,
как жалобно смотрели глаза под колесом.
А сердце угасает и горлышко пищит
и просит у хозяев живительных защит.
Как тягостно и просто тянулась эта ночь!
Ни ласкою, ни просьбой уже ей не помочь!
Ласкали и купали, на трудные рубли
ей кости покупали — а вот не сберегли.
И стали как культяпки и выпал из-за щек
четыре куцых лапки и бедный язычок.
Ребята озорные, от горя потускнев,
в саду ее зарыли, как будто бы во сне.
Проснемся рано утром, а боль еще свежа.
Уже не подбежит к нам, ликуя и визжа.
В земле, травой поросшей, отлаявшись навек,
она была хорошей, как добрый человек.
Куда ж ты улетело, куда ж ты утекло,
из маленького тела пушистое тепло?
До смерти буду помнить, а в жизни не найду:
стоит над нею холмик в Шевченковском саду.
Животик был запачкан, вовсю смеялась пасть.
Прости меня, собачка, что я тебя не спас.
Не хватит в мире йода. Утрат не умаляй.
По гроб в нутро мое ты царапайся и лай.
ВЕРБЛЮД{82}
Из всех скотов мне по сердцу верблюд.
Передохнет — и снова в путь, навьючась.
В его горбах угрюмая живучесть,
века неволи в них ее вольют.
Он тащит груз, а сам грустит по сини,
он от любовной ярости вопит,
его терпенье пестуют пустыни.
Я весь в него — от песен до копыт.
Не надо дурно думать о верблюде.
Его черты брезгливы, но добры.
Ты погляди, ведь он древней домбры
и знает то, чего не знают люди.
Шагает, шею шепота вытягивая,
проносит ношу, царственен и худ, —
песчаный лебедин, печальный работяга,
хорошее чудовище верблюд.
Его удел — ужасен и высок,
и я б хотел меж розовых барханов,
из-под поклаж с презреньем нежным глянув,
с ним заодно пописать на песок.