Мне исполнился пятьдесят один год, и я мог бы сказать, что нахожусь на вершине физических и духовных возможностей, если бы именно в этот миг не сорвался с вершины в пропасть.
Не было дня, когда бы я не представлял себе, что умру не своей смертью, что меня убьют или я покончу с собой, но крайне редко мне приходило в голову, что я буду нездоров, ибо я разделял то расхожее заблуждение, что наши тревоги — не суть предостережения тела, а проделки души, на которую можно найти управу.
Каждый день, покончив с обычной работой, я занимался физическим трудом — пропалывал грядки, мотыжил, косил траву. Земных благ я хотел потреблять не больше, чем сам мог произвести, не причиняя большого вреда природе. Не думаю, что мой вес хоть на двести граммов превышал норму. Животных жиров и мяса я почти не ел, предпочитая овощи, фрукты, всякого рода злаки. Мне не хотелось чрезмерно обременять землю собственным бытием. Правда, курил я много и за работой пил натощак слишком много кофе. В конечном счете, границы самоограничения устанавливает невроз, или, наоборот, естественные границы самодисциплины определяются мерой тревожности. Я колол дрова, занимался строительством, сажал деревья, словом, делал всю черновую работу, которой не избежать в деревне при натуральном, по большей части, хозяйствовании.
Не реже четырех раз в неделю я бегал кроссы. Когда выдавалась возможность, плавал. Бегал по обочинам дорог мимо окрестных селений. Бегал под весенним дождем, бегал в снег, бегал по источающим сухое благоухание рощам, бегал среди черешен в холодном мерцании полной луны. Минимальная дистанция была километров восемь, а максимальная, кажется, двадцать один. Поэтому здравым умом невозможно было постичь, почему меня остановил подъем, преодолеть который было бы трудно разве что дряхлому старику.
Через какое-то время меня отпустило, и я сдвинулся с места.
Бегал я не только по родным местам, но забегал и гораздо дальше. Вместе с потоком воздуха я вбирал в себя дальние города и веси. Когда человек, как легендарный стайер Лавлок, бежит не ногами, а головою, то нужный характер и меру мышечной деятельности он задает дыханием. Ритм дыхания отпечатывает в памяти бегуна картины увиденного. И если внимание его распределяется между горизонтом и линией в трех шагах впереди него, то о собственном телесном естестве он со временем забывает. Зрительные образы сильнее физических ощущений. Минуя воняющие гербицидами, истощенные до серо-песчаного цвета спаржевые поля, я убегал в Голландию. Петляя по мокрым от росы глухим тропам, убегал во Францию. Безнаказанно пересекать таким образом государственные границы было истинным наслаждением.
Единственным моим удостоверением личности были только дыхание и дымящееся испариной тело.
Да, это я, собственной персоной.
В пивной перво-наперво я заказал минералку. И, делая вид, будто неторопливо изучаю меню, закурил. Заказал также красного вина.
Одна глубокая затяжка, и далее — нескончаемая пепельно- серая тишина. Я остался с нею один на один, и называлась она — удушье. Мне еще удалось погасить сигарету, еще удалось отодвинуть подальше вонючую пепельницу, и все — пустота, абсолютная пустота.
Где-то звенит посуда, за соседними столиками задушевно общается публика, перед тобой, с бульонницей в руках, парящей походкой проплывает упитанный молодой официант.
После него на столике остается чашка обжигающе горячего супа.
Ты не можешь понять, что случилось, никогда ничего подобного не переживал и все-таки точно знаешь, что называется это смертным потом. Пылающее тело покрывает ледяная испарина. При этом ты видишь, что вокруг ничего не изменилось, и понимаешь, что разница между твоим восприятием й восприятием остальных куда больше привычной и ожидаемой.
Я переживаю нечто такое, что касается только меня, но не остальных.
Уже утром я был весьма далеко от них, а теперь, судя по всему, — еще дальше.
Их тела не наполнены жаром, схваченным снаружи ледяным панцирем.
Никогда не подумал бы, что совершенно чужие люди мне так близки, но теперь, вытаращив глаза в смертном ужасе, я вдруг понимаю, что каждый миг, сопоставляя себя с другими, мы с их помощью фиксируем собственное состояние, а их состояние испытываем на себе.
Я долго сидел без движения за накрытым белой скатертью столиком, склонившись над чашкой горячего супа.
Я был спокоен, сознание отслеживало, как всем, до последнего волоска, моим телом овладевает страх смерти. Я, конечно, не возражал бы, чтобы кто-то пришел мне на помощь. Кто-нибудь. Но где этот «кто-нибудь». Пульсирующая, рвущая боль в правом плече и под внутренней стороной лопатки настолько зачаровала меня, что обратиться к кому-то из окружающих я не мог. Наверное, именно эта боль и называется костоломной. Она шла не из костей, а проникала, наоборот, в кости из каких-то неведомых глубин плоти. И при этом, следуя загадочными путями, не затрагивала пронизанных нервными окончаниями органов.