Из лагеря Бурцова не было видно неприятеля, коего укрепленный стан был скрыт большой высотой, перед нами находившейся и составлявшей отдаленный берег реки Поцхо. Продолговатая высота сия лежала поперек реки, так что турецкий лагерь, выше по реке оной расположенный, был весь виден из моего лагеря, как равно и другая сторона горы; из лагеря же Бурцова была только видна одна сия другая сторона, которую я назову правой, а обращенную к стороне турок левой.
Высота сия примыкала левой своей стороной почти вплоть к турецкому лагерю, и как турки по оплошности своей не занимали оной, то я предположил занять ее прежде небольшим авангардом и после того, расположив на оной артиллерию свою, громить из орудий неприятельский лагерь. Но для достижения сей высоты должно было сперва подняться через каменные ступени узкой дороги, ведущей мимо Дигура; а потому я послал на сей предмет прежде войскового старшину Студеникина с казаками. Я велел переправиться на тот берег и подниматься в гору майору Забродскому со слабым батальоном его и двумя горными единорогами, коему приказал и занимать означенную высоту. Между тем для подкрепления его я назначил батальону Графского полка и Херсонскому полку следовать частями по две роты с двумя орудиями, назначив каждой части время выступления, дабы войска понапрасну не столпились при дурном подъеме, на который надобно было втаскивать орудия. Когда же батальон 40-го егерского полка тронулся, я написал генерал-майору Сергееву, оставшемуся в моем лагере старшим, следующее повеление за № 112:
«Я буду занимать высоты, пред вашим лагерем находящиеся. В[ашем]у пр[евосходительст]ву предстоит иметь частое сообщение с майором Даленом и охранять всю Поцховскую долину. Атакуйте неприятеля с частью войск в таком только случае, если бы он стал отступать по ущелью сему. Посылаю к вам сто баранов; велите варить и есть».
Бебутову я писал следующее за № 113:
«Вчерашнего числа с отрядом, мне вверенным, соединился я с господином генерал-майором Бурцовым у селения Дигура и сего числа хочу занять высоты, командующие неприятельским лагерем. Я надеюсь, что ваше сиятельство, имея маршевой батальон (маршевой батальон сей, отправленный из Севастополя морем, вышел на берег при Редут-Куле и, идучи через самые пагубные места во время лета, впоследствии времени весь почти исчез от болезни и чумной заразы в Ахалцыхе), можете отразить неприятеля, если бы захотел он сделать на вас нападение со стороны Ковблиана, причем прошу ваше сиятельство уведомить меня, если вы будете получать какие-либо известия о неприятеле и также о состоянии вашем».
(Бебутов, кроме того, имел еще один батальон Графского полка и потому не был в опасности.)
Если бы турки заняли и защищали первую покатость берега реки и тесный каменистый подъем у Дигура, то бы нам было весьма трудно одолеть их в сем месте. Я опасался сего каждую минуту и не мог иначе объяснить причины сего, как их оплошностью. Забродский скоро поднялся со своим батальоном и орудиями и, вышед на небольшую равнину или долину, огражденную с одной стороны высотою, которая отделяла его с левой стороны от турецкого лагеря, а с правой – высоким лесистым отрогом гор, тянущихся от Аджарской цепи, хотел обратиться налево, дабы занять назначенную высоту, но был вскоре встречен неприятелем, вышедшим из своего лагеря и обогнувшим означенную высоту…[43]
1832 год[44]
Я уже собирался выехать из Петербурга[46], и день отъезда моего был назначен 18-го числа октября, почему и просил докладной запиской военного министра графа Чернышева уведомления, когда мне можно будет представиться государю, дабы откланяться. Между тем съездил к некоторым лицам, дабы проститься. 16-го я был у Бенкендорфа, которого встретил на крыльце; он сбирался куда-то ехать и спросил меня, куда я располагал пуститься в путь. Я отвечал, что в Тульчин, к дивизии.
– Так же нет! – сказал он. – Вы не едете в Тульчин; я могу вам сие утвердительно сказать.
– Куда же? – спросил я.
– Я не вправе вам сего сказать, – отвечал Бенкендорф, – но вы имеете от государя весьма лестное поручение, важное, великое.
– В какую сторону?
– Ничего не могу вам сказать, но вы сие, вероятно, сегодня узнаете.
– Какого рода? – спросил я опять. – Будут ли пушки?
– Может кончиться и пушками, – продолжал Бенкендорф, – дело сие совсем необыкновенное, и можно только вас поздравить с доверенностью, которую вам в сем случае оказывает государь.
Я более не расспрашивал его; но, возвратившись домой, нашел у себя на столе запечатанное уведомление от дежурного генерала Клейнмихеля, коим он сообщал мне, что я по воле государя имею остаться в Петербурге по надобности службы впредь до особого назначения.
44
В четвертом выпуске «Русского архива» сего года [1894] (с. 527) прерываются Записки Н. Н. Муравьева-Карсского вторым числом июня 1829 года. Он не писал их с лишком три года, так что о последних месяцах службы его на Кавказе и в Закавказье и об участии в подавлении Польского мятежа сохранились сведения лишь в формулярном его списке. Он был одним из главных участников во взятии Арзрума (28 июня) и во всех военных действиях, окончившихся Адрианопольским миром. 7 февраля 1830 года назначен он состоять при фельдмаршале графе Дибиче, а с 28 ноября командовал гренадерской бригадой Литовского корпуса. 13 февраля 1831 года, под Прагой (предместье Варшавы) контужен он в голову, а при взятии Варшавы под ним убита одна лошадь и другая ранена двумя пулями. 15 апреля 1831 года он произведен в генерал-лейтенанты, а по окончании военных действий ему дана 24-я пехотная дивизия. Записки свои Муравьев возобновил октябрем 1832 года, когда состоялось его назначение в Египет. Много позднее этот эпизод описан им в особом сочинении. По его кончине оно вышло в 1869 году особой книгой, которую сам он приготовил к печати, причем иное не захотел или не мог огласить. На пути из Севастополя в Царьград начал он снова вести свой дневник. Он писал под живым впечатлением событий, и читатели встретят тут много для себя нового. Надо заметить, что посылка Муравьева в Египет была долгое время государственной тайной, и о ней, как и о Хивинском походе Перовского, в печати нашей не проскальзывало ни слова. Только Жуковский в «Бородинской годовщине» 1839 года намекнул об этом важном по своим последствиям событии стихами:
«Здесь был русский стан разбит». Любопытно знать, цел ли этот «Русский сторож», то есть огромный камень с надписью, поставленный Муравьевым на берегу Босфора. Ответа на это ждем от нашего археологического учреждения, недавно основанного в Константинополе. –
Имеется в виду памятник Босфорской экспедиции русского флота, прозванный турками «Москов-таш» («Камень московитов»), сохранился, однако находится в настоящее время на территории одной из стамбульских воинских частей и свободного доступа к нему нет. –
45
«Штандарт» – 44-пушечный парусный фрегат Черноморского флота России. Заложен на Херсонской верфи в 1822 г., через два года спущен на воду и перешел для базирования в Севастополь. 5 декабря 1832 г. генерал-лейтенант Н. Н. Муравьев вышел на нем из Севастополя в Александрию для переговоров с египетским пашой Египта Мухаммедом Али в рамках посреднической миссии России по урегулированию Турецко-египетской войны 1831–1833 гг.