Ну что ты опять на меня ополчаешься… Ты же… вы же… знаете, что я…
Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.
Да нет, право же…
Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.
Страшный звон. Вбегает Трощейкин.
Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!
Где? Какое?
Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!
Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей… (Быстро уходит.)
Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно… Ну, рассказывайте.
Да кое-что есть. Только убедительно прошу — ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.
Хорошо-хорошо… Вываливайте.
Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.
Вы его видели? Говорили с ним?
Погодите, я по порядку.
К черту порядок!
Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.
Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.
Было, как вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда вошел Аршинский, — вы знаете, о ком я говорю?
То-то я его видел на бульваре, очевидно, как раз туда шел.
Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. Ну, говорю, он, вероятно, до ночи не выйдет.
Кому?
Что — кому?
Кому вы это сказали?
Да тут из лавки очень толковый приказчик и еще одна дама из соседнего дома с нами стояли. Ну, еще кое-кто — не помню. Это совершенно не важно. Словом, говорили, что он уже утром выходил за папиросами, а сейчас, наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась…
Умоляю вас — без описаний природы. Вы его видели или нет?
Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.
Ага!
В светло-сером костюме. Выбрит, как бог, а выражение на лице ужасное: черные глаза горят, на губах усмешка, брови нахмурены. На углу он распрощался с Аршинским и вошел в ресторан. Я так, незаметно, профланировал мимо и сквозь витрину вижу: сидит за столиком у окна и что-то записывает в книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, — ну а я почувствовал, что тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.
Значит, он был угрюм?
Адски угрюм.
Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в участок — сразу. Это все?
Терпение. Не успел я отойти на пять шагов, как меня догоняет ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его почерком: "Господину Ревшину, в руки". Попробуйте угадать, что в ней сказано?
Давайте скорей, некогда гадать.
А все-таки.
Давайте, вам говорят.
Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.
Не понимаю… Тут ничего не написано… Пустая бумажка.
Вот это-то и жутко. Такая белизна страшнее всяких угроз. Меня прямо ослепило.
А он талантлив, этот гнус. Во всяком случае, нужно сохранить. Может пригодиться как вещественное доказательство. Нет, я больше не могу жить… Который час?