Петрок положил несколько вареных картофелин в миску, размял их руками, налил туда пшенного супа и снова пошел под поветь.
И теперь пес не отозвался на голос. Только когда Петрок поставил миску возле самого носа, он открыл глаза, взглянул на Петрока, но ни оживления, ни радости, которые всегда были при их встречах, теперь не выказал. Пес даже не взглянул на миску, глаза сами закрылись. Он тяжело дышал и при каждом вздохе, словно бы раздавался вширь, ребра выступали под кожей, как дрючки в заборе.
Петрок присел возле пса, поднял его голову и сунул мордой в миску. Жулик дернул головой, облизал морду, хлебнул из миски раза два. На большее силы не хватило. Петрок снова взял его голову, задрал вверх, разжал челюсти и стал из миски лить жижицу в рот. Она стекала на шею, а оттуда на землю, но кое-что попадало в рот, и пес судорожно глотал, поглядывая мутными виноватыми глазами на Петрока. Когда на дне миски осталась одна гуща, Петрок отшвырнул миску в сторону. На нее сразу же налетели куры.
Петрок поднял Жулика на ноги:
— А ну, пошли!
Ноги не держали пса. Он висел на руках, как на веревках, Петрок разжал руки — пес осел на землю.
— Нет, брат, так у нас дело не пойдет.
Петрок сгреб пса за передние лапы и поволок во двор. Жулик и теперь был как неживой, худой зад его волочился по земле, загребая соломинки, щепки.
— Ага, давай неси, может, в постель к себе положишь, — беззлобно сказала мать Петроку. Она стояла за изгородью возле хлева, вытирала мокрые руки о спину кабана, жадно хватавшего еду из корыта.
Петрок подтащил Жулика к забору и опустил на землю.
— Пусть полежит на солнце, согреется немного.
Пес лежал, закрыв глаза. Его сразу же окружили цыплята, облепили спину, голову; один смелый упрямо пытался склевать с морды картофельные крошки. Хотя пес и был чуть живой, но ему надоело это клевание в морду, и он оскалился, клацнул зубами. Цыплята рассыпались в разные стороны. Здесь, в углу между забором и стеной хаты, в затишье, было тепло, и пес спокойно уснул.
Вышла на крыльцо Лиля — босая четырехлетняя девчушка в красных трусиках и голубой майке, незагоревшее, белее бумаги тельце, — зажмурилась, подняв вверх личико:
— Ой, сколько солнца!
Протерла глаза, огляделась вокруг, увидела Жулика, закричала радостно:
— Папа! Смотри, собака! У нас во дворе собака! Я возьму у бабушки хлеба и принесу ей.
— Ты сначала сама поешь, а собаку потом будешь кормить, — высунула из раскрытой двери голову бабка. — Иди, внученька, позавтракай!
Но малышка была уже возле пса. Желтые подушечки его бровей тяжело поползли вверх — он взглянул на девочку — и снова вниз: глаза закрылись. Из глаза выкатилась и поползла вниз мутная капля.
— Папа, он плачет! Ты видел, он плачет! — Лиля присела возле пса, стала гладить его по голове, по спине.
— Идем, дочка, позавтракаем, а потом и ему принесешь что-нибудь: хлеба или кусочек рыбы. Он больной, ему холодно. Ты же видишь, он весь дрожит. Пусть немного отогреется. — Петрок взял дочку за руку, и они пошли в хату, оставив Жулика во дворе одного. Его снова окружили цыплята.
Лиля мигом управилась с завтраком, выскочила во двор с ломтем хлеба и рыбьей головой в руках, положила Жулику под нос. Он понюхал и хлеб, и рыбу, но есть не стал ни то, ни другое — снова уткнулся мордой в лапы. Несколько раз он с трудом раскрывал глаза, наверно, для того, чтобы взглянуть на Лилю и хоть этим отблагодарить ее за заботу о нем. А она словно приросла к нему: гладила, что-то ласково шептала ему, отгоняла цыплят.
— Брось ты, внученька, эту дохлятину, пускай его волки задушат. Глянь, какой он шелудивый.
— Нет, бабушка, он хороший. Я буду с ним играть.
— Что за игра с собакой, — уже всерьез рассердилась бабушка. — Может, еще хворь какую приволок на себе. Беги лучше на луг, поймай бабочку — их там тьма-тьмущая летает…
Но Лиля ничего не хотела слышать. Подошел Петрок:
— Мама, а детей здесь ничьих нет? Чтоб она могла поиграть?
Он с дочерью приехал к матери вчера вечером и не успел еще оглядеться.
— В том поселке есть. У Жени, у Нины, у Аркадия. Там есть. А здесь… Откуда они будут. Сидят одни старые пни, доживают век. Раньше Зина Ольгина приезжала, привозила своих детей. С месяц по улице бегали. Такие ладные ребята, загорели, как смоль, но в это воскресенье приехала за ними машина, забрала. Что уж слез было — рассказать трудно: «Бабуся, миленькая, мы с тобой будем, и коров будем пасти, и кур гонять, все-все будем делать, что скажешь…» Очень не хотелось им уезжать… Дети, а здесь им воля вольная — лес их, и луг, и поле, и канава. Какая ни есть, а все же вода, разденутся догола, перегородят дерном и плещутся целый день, не вылазят из воды. И ты взял бы ее, да прошли бы к канаве или в лес…