— Не надо паниковать, — хмуро ответил Хведор и вдруг вскинул голову, сверкнул глазами: — Как кроты по норам. А?
— Вопщетки, по норам. Не кроты, но по норам. А разве не об этом и Лапа говорил? Пока что не выторкаться, переждать. Когда сечет пулемет, а ты лежишь на ровном, не высовывай головы, как косой срежет. Я это хорошо знаю. Надо выждать свой час, свой момент.
— Что ты мне про пулемет, будто я сам не вижу, — вспылил Хведор. Немного помолчал и уже более спокойно: — А укрыться надо. Надо. Где я тебя, если что, найду?
— У Грипины, Марининой сестры. Пойду косить сено… — Игнат кисло усмехнулся.
Расходиться обоим не хотелось. Стояла парная ночь. Понизу, над ставком, стелился белый туман. На болоте однообразно, без устали, точно заведенный, тянул свою скрипучую песню дергач. Песня его разносилась окрест, и было в ней что-то тревожное, словно предупреждение. Мужчины некоторое время молча слушали, потом Хведор грустно заметил:
— Сколько их тут, на наших болотах, а кажется, сегодня слышу впервые.
— Вопщетки, сегодня и голос у него какой-то не свой.
— Ага, идет и кричит… Будто не может без крику…
Хведор протянул Игнату руку:
— До завтра.
— До завтра. Хотя, вопщетки, может, завтра и не увидимся.
Они крепко пожали друг другу руки и разошлись. И потом, идя по гати через ольшаник, и на мосту, и уже в поселке Игнат слышал монотонный скрипучий голос. И больно было слушать его, и хотелось слышать.
Назавтра Игнат встал еще затемно. Принес из хлева завернутый в промасленный брезент наган, проверил его при лампе. Прикидывал: брать или не брать с собой? Завернул снова, направился в конец соток, где стояла старая осина, сунул в дупло — оно было выше головы, — присыпал трухой. Отсюда взять он всегда найдет способ. Когда возвращался в хату, почудилось: где-то протарахтела телега — то ли на мосту, то ли еще где. Долго вслушивался, однако ничего похожего больше не уловил, лишь на дворе у хлева вздохнула корова да заголосил на том конце петух.
Зашел в хату, взял торбу. Марина стояла у печи, словно чего-то ждала.
— Ну, чего ты? — Он вернулся и неуклюже, как неумека, свободной рукой притянул ее к себе. Она всхлипнула, ткнулась лицом ему в плечо.
— Не надо. Что ты? — проговорил он нарочно строго и отстранил ее от себя. — Все будет добра.
Когда выходил из хаты, Марина перекрестила его вслед. Сам-то он в бога не верил, но все же… помоги ему…
Игнат достал из-под застрехи косу и направился в конец соток, к осине, оглянулся на село. Туман уже-немного осел и плотно держался разве только по канаве да на гати. Надо было поспешать. За ближними кустами вроде мелькнула неясная тень. Игнат подумал: не иначе кто-то из мужчин. Может, как и он, выбрался с косой. Но только подошел поближе, тень решительно шагнула из-за кустов. Это был немецкий солдат с автоматом в руках.
— Цурюк! — весело, видать по всему, радуясь впечатлению, произведенному неожиданностью, приказал он и кивнул на село.
— Я косить… траву косить, — Игнат показал на косу и повел руками так, как это делают, когда косят.
— Цурюк! — голос теперь был требовательнее.
Игнат повернул обратно к соткам. Солдат следовал за ним.
Во дворе Игнат заткнул косу под стреху, отдал торбу жене — она стояла на приступках у сеней, будто знала, что он вернется, — и побрел на улицу. Солдат знаком показал, что идти следует в сторону колхозного двора.
Возле кузни было уже человек пятнадцать. Горавский, Юрчонок, Иваньков, Мацак — с того поселка и Зарецкий, Мелешкевич — с этого. Стояли среди мужчин и старый Анай, и горбатый Игнась Казанович.
«Значит, загребли всех, кого застигли, а не только…» — смекнул Игнат. Под этим «не только» он подразумевал их группу. Коль гребут без разбору, то, может, все не так и страшно.
Хотя нет. Привели Лександру Шалая. Был он босой, в своих всегдашних диагоналевых галифе, в исподней сорочке. Тесемки на штанинах Шалай то ли не успел завязать, то ли ему не дали это сделать, и теперь они, мокрые и потемневшие от пыли, хлестали по ногам. Сорочка расхристана на груди, выбилась из штанов, руки связаны сзади.
Вслед за ним вышагивал солдат, на плече дулом вниз он нес винтовку Шалая. Чуть отстав от него, тащилась старая Маланка — маленькая, сухонькая мать Лександры. Она несла в руках пиджак сына. И как только Лександра и солдат остановились у кузни, подошла к сыну, накинула пиджак ему на плечи. Лександра с сожалением и как-то виновато взглянул на мать, шевельнул плечом, пиджак сполз на траву. Лександра сказал: