И свое накипело в душе Игната, а эти картины добавляли еще более страшное. В который раз припоминался тот чистенький, аккуратный, не тронутый бомбами и снарядами немецкий городок, по которому они гуляли с Новосельцевым. Злости на тот городок не было, было чувство великой несправедливости: по какому праву люди творили такие разрушения, такой разбой на этой тихой земле? Идешь вот уж сколько километров, и не найти села, где все было бы, как должно в селе, — чтоб и хаты, и хлева, и сады.
Наконец-таки нашлось. Стояло это село на пересечении шоссе с рекой, на более высоком ее берегу. Несколько приземистых кирпичных домишек, остальные все бревенчатые. За рекой, как окинуть оком, тянулась широкая заливная пойма, еще дальше вставал лес.
Село делилось на несколько улиц. Где-то в стороне от главной из них тяпали два топора, и Игнат свернул туда. Кто-то строил хату, сруб был подведен пока только под окна, и на нем, оседлав бревно, сидели двое голых до пояса мужчин — один постарше, с усами и сединой на висках, другой — с черными как смоль волосами, оба в солдатских шароварах, с топорами в руках.
Игнат подошел, поздоровался.
— Слезайте, хлопцы, передохните, в старости не отрыгнется.
Они слезли вниз, присели на бревно. И только теперь Игнат разглядел: у того, усатого, вместо левой руки была культя, руку отхватило по самое запястье. Второй вроде остался невредимым. Две пары солдатских сапог с кирзовыми голенищами стояли тут же, под стеной.
— Столько лет в сапогах, без отдыха, — заметил младший, перехватив взгляд Игната. — Нехай ноги хоть ветерок почуют.
Игнат согласно кивнул: он-то понимал это желание подставить ветру или солнцу живое тело. Бросил взгляд на белые солдатские ноги: одна была здоровая, другая прошита малиновыми рубцами. Видать, крепко покромсало, сшивали из остатков…
Что нужно солдату для знакомства? Пара затяжек да несколько слов: где воевал, где ранили, как остался жив. А если еще на одном фронте воевали, то и вовсе родня.
Оказалось: строят хату Василине, сестре того, что моложе. До войны и в войну она с двумя детьми сидела неподалеку отсюда, в соседнем селе, пока не сожгли его фашисты. Хорошо, хоть сама с детьми успела укрыться в лесу. Мужик погиб где-то в той же Германии, и баба присмотрела место рядом с сестриным домом. Ближе к родне, как-никак смелее: тут и сестра, и брат.
Вскоре пришла и хозяйка хаты — высокая женщина с продолговатым приятным лицом, с боков, словно скобками, охваченным прямыми черными волосами, гладко причесанными на пробор. Что-то умудренное, мученическое, как у святой, было в ее печальном славянском лице, и Игнату сразу почему-то вспомнились сожженные деревни, через которые в тот день он проходил.
Женщина принесла обед — она готовила его у сестры в печи. Сказала и Игнату снимать шинель и присаживаться. Игнат на это заметил, что и у него в вещмешке завязан топор, но пока что он никакого задания себе не придумал…
— Тогда Василина придумает тебе задание, — сказал усатый вроде бы в шутку, а вышло всерьез. Игнат стал обедать.
Усатый хоть и с культей, а мог и бревно обтесать, и на углу недурно сидел. У младшего же еще не было сноровки и рука меры не знала, иной раз как зацепит топором — хоть выбрасывай бревно. И все-таки в три топора дело пошло более споро. Через неделю положили балки, а там и стропила поставили.
За работой Игнату было легче. А ночью, оставшись один, не мог пересилить боль, которая раскаленным куском железа жгла в груди.
Чаще всего вспоминалась почему-то одна незадача, случившаяся вскоре после того, как поженились. Привез он Марину, и в его доме она сразу нашла себя, словно всю жизнь здесь прожила. Что со скотиной, что с кроснами — когда и успела научиться, совсем ведь девчонка еще, только что коса…
Коса… Поглядел однажды он в районе на трактористок, на их короткие ровненько подрезанные волосы, и захотелось, чтобы и она так сделала. «Ты что, сдурел? Как я без косы?.. Им, комсомолкам твоим, куда те косы при машине? Еще прихватит и втянет которую. А как в селе без косы?»
Сама не сделала по-доброму, так он сделал по-дурному. Подкрался с ножницами к спящей и отрезал. Да так высоко, что волосы и ушей не закрывали. Несколько месяцев платок с головы не снимала, людей стеснялась. А гвалту было — хоть домой не показывайся. И в самом деле по-дурному сделал. Кому они мозолили глаза, такие волосы? Бывало, вымоет в полынном щелоке, просушит, так всю подушку укроют, а уж как пахли… Наверно, и теперь лежит та коса где-нибудь в боковом ящичке сундука, вместе с разными шпульками, нитками…