— Пусти, больно…
— Что болит?
— Спина болит. — И уже когда Игнат поставил его на землю, виновато улыбнулся: — Я ловил в канаве вьюнов, а Антось Яблонских подкрался из-за кустов и из рогатки. Видишь? — Он повернулся к Игнату спиной, задрал пиджачок вместе с сорочкой, обнажив тело: вся спина была посечена засохшими, точно заживающая короста, ранками.
— Чем это он тебя?
— Жерствой. Насыпал в рогатку да как шарахнет…
— Да за это знаешь что полагается?
— Они свое съели. Мы подкараулили их — Антося, Стася ихнего, Петю Зининого — и так всыпали, что надолго запомнят.
— Что ж это вы так?
— Воюем… Как партизаны с немцами.
— И кто ж немцы, а кто партизаны?
— А мы меняемся: неделю они, неделю мы.
— Никудышная эта война… А как ты тут объявился?
— Тебя искал. — Леник поднял глаза на отца и скорее приказал, чем попросил: — Пошли домой. Мы тебя давно ждем.
Он стоял перед отцом — босой, с черными от пыли, в ссадинах ногами, в истрепанных штанишках. Большая, давно не стриженная голова на тонкой и длинной шее, большие серые глаза, затаенное упорство в лице.
— Давно? — будто не поверил Игнат.
— А как дядька Андрей консервы принес, только про тебя и думаем…
— Вопщетки, так это, выходит, он подсказал, что я тут?
— Ничего он не подсказал. Просто мы все догадались, что ты есть, а домой идти не хочешь… Я подъезжал с ним за гать и сказал, что пойду искать тебя. Тогда он сказал, чтобы я шел по дороге на Бобруйск. Я уже второй день тут.
— Второй день?
— Ага. Вы тогда только начали жерди прибивать.
— Где ж ты ночевал?
— В пойме, в стогу. Там их чоршта. — Леник качнул головой за реку. Ну, пошли, тата.
— Добра, сынок, пойдем, только пообедаем. Ты ж, видать, голодный?
— Ага… Да можно и так. Там брюква за селом растет.
— Брюква брюквой… — Игнат глянул на своих напарников. Они сидели по-прежнему наверху.
— Что, сын батьку нашел? — поинтересовался усатый.
— Вопщетки, так. Сын батьку, а батька сына. Так что, хлопцы, заканчивайте сами, а я должен идти…
— А то как же, идите счастливо.
Василина поняла все с первого взгляда. Скоренько собрала на стол, нашла бутылку горелки. Ленику дала молока, хлеба. Он ел, жадно глотая непрожеванные куски, запивая молоком, а она с болью и печалью смотрела на него, и две крупные слезы словно сами по себе скатились по щекам.
— Ну, это ты зря, — рассердился Игнат, и она спохватилась, налила горелки ему и себе.
— Спасибо тебе, Игнат, за все… за помощь… Не знаю только, как и…
Он вновь рассердился, не дал ей договорить:
— А так — и все тут… Думал: вместе закончим, да хлопцы уже сами… А ты… Словом… будь здорова, Василина, — и одним духом выпил свой стакан.
Василина догнала их уже на улице, протянула Игнату торбочку с чем-то тяжелым и твердым.
— Что ты выдумываешь? — Игнат не хотел брать торбочку.
— Возьми, ей-богу, возьми. Тут сало и хлеб… Ты ж видишь, у нас есть, а у вас… Возьми…
— Ну, чего ты стоишь? Бери да пошли, — выручил Леник.
Игнат посмотрел на сына, затем на Василину, взял торбочку, развязал, переложил сало и хлеб в свой вещмешок, торбочку отдал обратно.
Они прошли километров пять, когда их догнал воинский «студебекер», направлявшийся в район. Игнат закинул в высокий кузов вещмешок, помог Ленику залезть и сам забрался. Когда уже подъезжали к райцентру, Леник повернул голову к отцу, попросил:
— Только ты не бей маму.
— А почему ты думаешь, что я буду бить ее?
— Не знаю. Вон Хведорков Вова тоже вернулся и начал гонять свою Маню. Выпьет, а потом гоняет. Она взяла да повесилась.
Игнат не находил, что сказать на это.
— Что еще нового у вас? Как дед и баба?
— Какие дед и баба?
— Какие? Твои дед и баба. Вопщетки, их у тебя и осталось только двое. Дед Степан и баба Агапа.
— Так они ж давно померли. Еще летось. Дед зимой, а весной баба его отменила. А дядька Михайло потом уже ее отменил. На него пришло письмо, что погиб. Я видел, как хоронили бабу, мы были с мамой, а к деду она ходила одна. — Все эти новости Леник выпалил одним духом, с некой даже гордостью, что первый сообщает про все отцу.
Игнат больше не решался расспрашивать. «Надо было пошляться еще по свету, может, сподобился бы еще что-нибудь услышать… И Андрей тоже молодец… Хотя что там молодец… Достаточно с него и того, чем обрадовал…»
И еще Игнат подумал о том, что все в этой жизни идет не так, как подобает. Из дому ушел кругом свой, а возвращается кругом сирота. И это за каких-нибудь три года. И далее. Вчера ничего не знал об отце и матери, о брате, все они были живы, и он был с ними. А теперь уже все, остался Игнат один-одинешенек… Хотя стоп, Игнат, стоп. Почему же один? А сын? А дочурки?..