— Не твоя забота, — ответил Микита и снова прохрипел: — Пусти!
— Забота, ясно, больше твоя, и я тебя отпущу, но чтоб знал: могу и перекулить и поставить на голову к стене, будешь стоять, как куль, и слушать, о чем думает корова, пока кто-нибудь обратно на ноги не перевернет, — пообещал ему Игнат, и запросто мог проделать все это.
С тех танцев Микита зауважал его. Правда, Камила вскоре уехала на Украину к тетке и назад не вернулась. А Микита, когда нарезали панскую землю, при землемерах ходил — помогал нарезать участок и Игнату. Мог бы, конечно, выбрать и не такую болотистую, да ничего, были там и взгорок и лужок.
До войны Микита работал бухгалтером в Клубче, вернулся на это место и после войны, потом к Клубче присоединили Липницу, и он стал называться главным. Когда ни встретишься с ним — вечно на слабость здоровья плачется, и каждый год ездит в санатории, а стиснет руку — можно подумать, сукровицу хочет выдавить из нее.
Как-то на сходе — толковали тогда про заготовку сена за рекой, а косарей было мало — Игнат Степанович возьми да и подскажи: мужиков не так и мало, ежели собрать вместе и бригадиров, и конюхов, и кладовщиков, и, может, даже главному бухгалтеру будет здоровее думать про свое здоровье с косой на лугу, чем лежа без штанов на песке где-нибудь у моря.
— Между прочим, — продолжал Игнат Степанович, — речка и у нас глубокая: ежели попытаться достать дно в Гнилой яме, так и не достанешь. Да и берег там песчаный, и песок мучнистый, хоть в стеклянный перевертыш, которым в больнице время измеряют, насыпай, — чем тебе не пляж. А погода как раз такая, что хватай да хватай сено, да ежели раздеться до пояса или больше — кто там будет подсматривать? — то можно такой загар нагулять, что негры завидовать будут. Вон я три дня просидел на крыше, перекрывая коровник, — так закоптился, что жена керосином хотела отмывать, думала, в коломазь где-то вляпался.
Долго тогда смеялись в клубе, хотя Игнат Степанович говорил серьезно, и стал серьезен — аж позеленел — Микита. И сам Заборский слушал внимательно, потом выдал:
— Правильно говорит наш заведующий мельницей, надо всех мужчин кинуть на косьбу, и женщин им на подмогу — сушить, грести, стоговать. А там и правда, может, попросить в районе путевку и отправить его в дом отдыха. Работник он честный, трудолюбивый, можно сказать, передовой.
«Его» — это значит самого Игната Степановича.
Говорит так председатель и посматривает на главного бухгалтера: что тот скажет.
— А почему бы и нет, Семен Мартинович, попросим путевку, и, я думаю, нас уважат, особенно если вы сами сделаете звонок, — отвечает тот, смекнув, куда клонит председатель.
Но Игнат Степанович не к этому речь вел. Снова встал:
— Я говорю тут не за себя, нет у меня времени разъезжать по домам отдыха, работа не хочет стоять, вон и косить надо помочь. А чтоб не пропала путевка, которую выписал себе Микита, пока будем косить и стоговать, — отдать ее Костику Санько. Человек колхозу очень нужный, столько лет при наковальне стоит, а во прицепилась хвороба и не хочет отпускать. В больнице немного подлечили, а нехай бы еще и у моря погрелся. Микробы — твари капризные, но если и им которым хорошо припечь под хвост… Говорят, они не любят солнца и моря. Надо помочь мужику, а свое он всегда отдаст. Потому что надо думать о здоровье всех, а не только того, кто умеет ставить печатку на путевках.
— Правильно, надо мужика ставить на ноги… — послышались голоса.
Тогда и Заборский сказал:
— Что ж тут будем базар разводить? Отдадим путевку Санько, пускай набирается силы: его работу и правда никто за него не сделает.
Микита так зыркнул на Игната — хоть возьми да откупись. А что там откупаться… Не успеют человеку кресло подставить, а он уже готов, присвоил себе, приковал себя к нему, и неизвестно, что важнее — он или кресло. И уже не мыслит себя без него, готов и за хлев с ним бегать.
За столом втихомолку, пряча глаза в бумаги, усмехался еще один человек — его Заборский тоже слушался, может, даже побаивался. Это был главный агроном, вернее, агрономша. Сама-то она редко перечила председателю, но уж коли что ей вздумается, — никто не переломит. Раза два сцепились они с председателем, тот начал кричать на нее, да она так осадила его, что Заборскому и сказать было нечего:
— Вы, Семен Мартинович, можете на свою женку покрикивать, когда того хочется, только не на меня.
Она ковырнула в самое больное. Беда в том, что и на жену свою председатель не мог накричать: она вместе со взрослыми дочками жила в шестидесяти километрах, в Бобруйске, сторожила собственный новый дом, а он, присланный в колхоз, был здесь ни зять ни примак, а с агрономшей ему надо было встречаться каждый день. Да не просто встречаться, но и решать, где что сеять, когда убирать и все такое прочее. Потом они поладили, и Заборский без нее уже и не выезжал по колхозу. Видели их вместе и в поле, и на лугу, и около леса — всяко поговаривали, однако Игнат Степанович сомневался в том. Хоть бабенка она незамужняя, справная, шустрая, но строгая и с дипломом.