По временам Олинька пыталась украдкою поймать взгляд графа П***, чтоб перелить в него свои чувствовании; но он не смотрел на Олиньку. Он спокойно сидел подле княгини, ворочал шляпу, всматривался с любопытством о кожу своих перчаток и казался очень рассеянным.
Но если б как-нибудь могли вы залезть тогда в его голову и порыться в мозгу, вы бы нашли в нем престранные думы. Впрочем, на что лазить в голову? — он на другой день сам пересказал своим приятелям все, что думал, вертя шляпою и рассматривая швы на перчатках.
Он думал так:
— Черт принес сюда эту бабу! Если б я знал, что она будет здесь, я бы скорее поехал на бал к алеутам, в Камчатку. И не знаешь, как с ней развязаться!.. Она взяла такую власть надо мною, что я перед ней сижу, как дурак, и не смею сказать слова, когда она бранит меня, словно своего крепостного лакея. Но я философ на эти вещи: пусть бранит!.. Она немножко жестко управляет мною, это правда; но я буду повиноваться только до тех пор, пока она пребудет верною хорошим правилам, пока не перейдет на сторону последователей дешевого правительства. О, тогда из моего ума, сердца и повиновения я составлю такую бурную оппозицию, что она увидит!.. По несчастию, я слишком запутался с этою женщиною, и теперь нужен меч Александров, чтоб рассечь этот узел[91]. Поссорившись с нею, я должен был бы отказаться от Машиньки и от моей мамзель Алин: на это я не соглашусь! Надо иметь несколько философии. Но что, если б я простер философию свою до такой степени, чтоб затмил славу семи греческих мудрецов[92]?.. если б, например, вдруг решился я ограничить свои расходы?.. Оно трудновато, но возможно. Олинька также недурная партия. Она мне правится; я люблю ее... Я готов жениться на ней назло княгине. Я подумаю о том у себя дома!.. Завтра приду сюда сказать хозяйке пару комплиментов насчет ее бала и, вероятно, увижусь с Олинькою. Сегодня — увы! — надо от ней отказаться для спокойствия и чести самой ее. Эта баба, взбесившись, в состоянии огорчить ее, огорчить мать, пересказать все родителям и взбунтовать их против меня... Так и быть! — сегодня я подчинюсь необходимости, но завтра мы посчитаемся с княгинею.
И между тем, как он так думал, княгиня в бархатном берете все терзала злополучную его Олиньку клещами самой утонченной злобы: скрытно, искусно, метко поражала ее издали острогою мести и, задев смертоносною зазубриною за нанесенную рану, свирепо тащила трепещущую жертву за своею гордостью, попирала ее своим превосходством и, прижав ее к земле, затоптав в уничижение, издевалась над нею добродушными советами и нежными заботами об ее счастии. А Анна Петровна все была в восхищении и говорила в душе: «Какая добрая княгиня!.. Как она полюбила мою Олииьку!.. Она дает ей такие наставления, как родной своей дочери!»
И измучив слабое, прелестное существо, изранив его, измяв, вытиснув на нем псе свое ожесточение и против дочери, за посягание на ее собственность, и против матери, оскорбившей ее самолюбие неуместным приглашением ее к себе но бал, — но все это сладко, все это любезно, тонко, умно, неприметно, — чтоб довершить удар, чтоб показать Олиньке свое владычество над ее любовником и больно выдернуть из ее сердца последний луч надежды, она вдруг оборотилась к графу П*** и засветила ему в глаза огненным своим взглядом, в то именно время, когда он думал: «Пятьдесят тысяч!.. ни одной копейки менее!..»
Пробужденный от таких глубоких дум, повеса должен был торопливо собраться с своею запасною любезностью и карманными улыбками, чтоб вежливо встретить нежного посланца сердца, с которым завтра предстояли ему важные денежные сделки. Княгиня пустилась шутить с ним, смеяться, рассуждать о лицах, им только известных, о забавах и удовольствиях, неприступных для общества, собравшегося в этом доме. Ветреный волокита, забыв о близости Олиньки, всею своею веселостью, всем своим блистательным злословием поспешил поддержать этот* неожиданный взрыв юмористики своей соседки. Полуслова, полувопросы, полуответы, перемешанные с таинственным смехом, с загадочными взглядами, с признаками обоюдного удовольствия, сообщили этому разговору вид совершенного согласия, тесной дружбы, почти условленного сообщничества между двумя участвующими в нем собеседниками — по крайней мере, вполне произвели над неопытною девушкою то действие, которого ожидала от них бойкая ее соперница. Олинька почти не доверяла своим глазам. Как! в двух шагах от нее, полчаса после клятв он даже на нее не смотрит?.. Он, очевидно, ее презирает!.. Теперь она убедилась в его коварстве. Правда!.. он влюблен в нее! эта женщина совершенно господствует над его умом! Теперь Олинька уверилась в его измене, в своем посрамлении, в своем несчастии. Грудь ее вздымалась, понятия помрачались: она упала бы в обморок, если б новое, неведомое ей чувство — чувство палящее, раздражительное, беспокойное, ужасное — вдруг не исполнило ее какой-то злобной жизни, не возбудило в ней бешенства.
Что ж это было такое?.. Что такое! — ревность.
Боль души написана была на ее лице, взрытом судорожною игрою жил. Челюсти ее сщемились. Корчь крючила ее пальцы. Она страдала так жестоко, так была разъярена страданием, что если бы робость не отняла у нее движений тела, она ущипнула б княгиню — не то ущипнула б маменьку. К счастию, она никого не ущипнула и решилась удалиться, чтоб облегчить сердце слезами. Маменька велела ей остаться. К счастию, тот самый длинный франт в золотом жилете, с которым танцовала она прежде, предстал перед нее и ангажировал ее на мазурку[93]. Она освободилась.
Но по несчастию, проходя мимо княгини, она услышала слова:
— Граф! а вы не будете танцовать мазурки?
— Ежели с вами, княгиня, — непременно!
Олинька посмотрела на него с гневом. Он даже не приметил ее взгляда. Опять танцуют. Все веселятся, все дышут утехою, разговаривают вполголоса, обмениваются руками, обмениваются улыбками, кружатся в отраде, в счастии, в упоении, в жаре — в воздухе, сгущенном усиленными дыханиями, — во мгле, испускаемой рядами догорающих свечей, — в чадном газе, испаряющемся из множества раскаленных, красных и вспотевших самолюбий. Одна Олинька не знает удовольствия в этом шумном, резвом, быстро движущемся кругу. Она тяжело вздыхает, глотает пыль и горечь, слышит, как внутренность ее раздирается. Ее сердце трескается от боли; голова ее горит лихорадочным огнем. Она старается встретить взор вероломного и встречает только его равнодушие и торжество гордого берета. Она бесится и пляшет; приходит в исступление и пляшет прелестно. Постой же, изменник! чудовище! изверг!.. Ты на нее не смотришь? Она тебя накажет. В душе Олиньки уже вспыхнуло волшебное пламя мщения. Она чувствует себя легче, уже одушевляется новыми силами и с злобным восторгом предается влечению небесного обворожительного чувства, которое теперь в первый раз посетило ее сердце. Она отмстит тебе жестоко, немилосердно, ужасно! — как мстят все женщины за подобное предательство: она будет кокеткою!.. Не полагайся на ее неопытность: женский инстинкт выучит ее всему, что нужно; я знавал женщин, которые уже были искусными кокетками в седьмой день после своего рождения.
Олинька не смотрит на коварного, не ищет, не ловит его взоров. Она прежде не говорила ни слова с длинным своим танцором в золотом жилете, не отвечала даже на его приветствия; теперь вдруг стала любезна с ним и весела. Она смело пускается с ним в рассуждения, смеется, шутит и чарует его глазами. Она занята им исключительно, старается найти его приятным и обнаруживает вид совершенного счастия в его обществе. Украдкою она разведывает взором — видит ли это неблагодарный? видит ли он, что она об нем не заботится, что она счастлива с другим? Он видит!.. тем лучше. Пусть же его видит, пусть видит еще яснее, пусть сожалеет и бесится. Когда взбесится порядком, он будет без памяти от Олиньки. Любовь возвращается вместе со злостью.
Ho он видит и показывает, как будто это до него но касается. Он очень хорошо понял, что такое она делает и с каким намерением; но его самолюбие было огорчено по другому поводу. Княгиня дала ему приметить, что Олинька — ветреная девушка, что она кокетка, и начала было жестоко пересмеивать его насчет прекрасной его победы, которая сама лезет в руки. Он не выдержал насмешек и рассердился вместе и на княгиню, и на Олиньку.
92
Имеются в виду семь греков VI в. до н. э., отличавшиеся житейской мудростью и высокими нравственными принципами (Биас, Хилон, Клеовул, Пернандр, Питтак. Солон и Фалес); их изречения были записаны в Дельфийском храме.