А — первоначальный вид кулебяки; EBD — вид кулебяки после первого натиска семи исключенных из службы чиновников, которых презрительно называют в романах «мелкими»; ЕВС — угол в 45°.
Чтоб не повторять чертежей, я могу сказать тут же, что и сыр — настоящий латышинский — княгини Мещерской — представлял точно такую же геометрическую фигуру не более как после пяти минут наших усилий.
— Господа! — произнес Яков Петрович, оглядывая с самодовольным видом корку сыра, — право, мы умно сделали, что не навезли с собой ни десертов, ни бланманже[183], ни мороженого, никакой дребедени!
Мы единодушно обнаружили свое презрение ко всем ничтожным затеям избалованного вкуса, известным на левом берегу Невы, и при этом невольно взглянули на непочатые бутылки, стоявшие перед Ильей Никифорычем. Ободренный этим взглядом, ясно выражавшим общее сочувствие большинства присутствующих. Яков Петрович решился взять одну из них и откупорить; однако ж, не налив себе ни капли, он с редким самоотвержением передал ее хозяину.
— Я, — сказал Илья Микифорыч, — если и выпью, так разве на поросенка: боюсь, чтоб не забурчало в животе.
— А мне непременно должно запить сига, подхватил Лука Лукич, принимая бутылку.
— Я, — сказал Иван Никитич, — выпью от жару: нынче мне что-то так душно!
— Я тоже выпью стаканчик, — сказал Максим Козмич, — у меня целый день как мороз по коже.
— Так выпить и мне! — молвил Галактион Андреич, — действительно, погода такая странная — не знаешь, что делать!
— И я за вами, — сказал Яков Петрович с свойственным ему достоинством и лаконизмом.
— Что греха таить! — сказал, наконец, историк этой попойки, — признаться вам, я выпью потому, что люблю выпить.
Несмотря на то, что мы пили все по разным причинам, в бутылках не осталось ни капельки.
§ 3. О ТОМ, КАК МЫ РАЗГОВАРИВАЛИ В ПАРГОЛОВЕ
Когда это было сделано, все мы легли на траве и закурили трубки и сигарки — но легли так, как лежали римляне, которые, несмотря на лежачее свое положение, могли удобно пить. Винцо было, право, хоть куда, и мы тем сильнее чувствовали его достоинство, что в наших странах редко употребляем ренское. Беседа наша скоро оживилась, и — боже милостивый — о чем не было у нас речи! Я думаю, ни в одной книге, не только русской, но и французской, даже и в «Смеси» «Библиотеки для чтения», нет и сотой доли тех историй, поговорок и шуточек, которые отпускались тут наперерыв, не говоря уж о канцелярских анекдотах и дельных толках касательно службы и наград, или, точнее, наград и службы, без которых два православные не могут пробыть пяти минут вместе. Через несколько времени рассуждения наши образовали один непонятный, хаотический гул звуков, в котором, слушая со стороны, можно было различить только один глагол — повторяемый всеми в различных топах: — получил! — не получил! — да, получил! — не получил! — получил! — получит!!!
Потом пошли рассказы — сцены из частной жизни.
Илья Никифорыч рассказывал, как, поступив в милицию[184], он прежде всего воспользовался своим мундиром, чтобы припугнуть одного лавочника в Белеве, который пришел к нему за старым должком. Яков Петрович служил с отличием по литейному сбору, а когда там все пошло на новый лад, он поспешил выйти в отставку с небольшим чином и маленьким куском хлеба, который накопил из жалованья и крошечных доходцев. С тех пор Яков Петрович занимается делишками и был бы совершенно доволен своим состоянием, если б прежние товарищи его не были теперь кто коллежским, кто даже статским советником. Лука Лукич, в бытность свою без всякой вины под судом, управлял партикулярно одним господским домом — и надо было видеть, в какой он привел его порядок и как умел держать в струнке людей! Правда, он вывихнул себе обе руки, но без такой усиленной деятельности невозможно быть управителем в настоящем смысле слова. Иван Никитич — тот самый, который изъяснялся «на разных диалектах» — был прежде квартальным поручиком и уволен от службы за сущую безделицу: в его квартале был рынок, и каждый торговый день Иван Никитич ходил туда с двумя будочниками, наблюдал за порядком и иногда, единственно для домашнего обихода, снимал сливки у деревенских баб, которые приезжали с молоком из окрестностей. Под этим ничтожным предлогом бдительный Иван Никитич был отставлен; но он клянется, что его отставили только дли того, чтобы место его дать другому. Максим Козмич был смотрителем в одном казенном доме; ему поручили распорядиться экономическим образом поправкою печей, и архитектор, который крестил у него старшего сына Петю, засвидетельствовал, что, сколько можно судить но наружности, печи совершенно исправны; но не прошло двух недель, как четыре из них развалились. Представьте, что начальство велело переделать все печи на счет строителя, в то время как Максим Козмич не виноват ни телом, ни душою!
Затем разговор обратился к словесности — потому что все это уже читает, все это уже судит, но прогневайтесь господа сочинители, — и само собою разумеется, что литература московская и литература петербургская были поставлены лицом к лицу, обозрены и сравнены в своих относительных достоинствах. Большинство клонилось в пользу того мнения, что в петербургских книгах более просвещения, образованности, вкуса... то есть, сударь, без толку...
Тут Яков Петрович хотел налить себе мадеры, но ее уже не было.
— Плохой же ваш погребщик, — сказал он Илье Никифорычу, — что отпускает вам по три бутылки! Право, следовало б узаконить, чтобы меньше полудюжины отнюдь не давали в долг.
— Правда ваша, — отвечал Илья Никифорыч. — Я ж ему, разбойнику, не заплачу за это ни копейки!
— И не думайте, что Илья Иикифорыч пошутил: могу вас уверить, что в подобных случаях он всегда держит слово.
Наконец, возникло самое интересное прение о том, как лучше насладиться ромом: в виде пунша или в виде грога. Некоторые утверждали, что в хороших компаниях грог теперь гораздо больше в употреблении, чем пунш, и что эта мода основывается на весьма логическом начале: горячую воду с чаем можно пить отдельно и ром с горячею водою отдельно; таким образом, ни чай, ни ром не уничтожают друг друга и совокупно содействуют успехам просвещения. Яков Петрович предложил решить вопрос коллегиально. Пошли на голоса:
В пользу грога Лука Лукич, Яков Петрович, Галактион Андреич, я.
В пользу пунша Илья Никифорович Максим Козмич, Иван Никитич.
Большинство в пользу грога.
К чести нашего общества должно заметить, что никто не изъявил желания пить ром голью.
Илья Нинкифорыч был отряжен к самовару, а я избран для приготовления грога на все общество — во-первых, как ревностный защитник этого напитка, во-вторых, по тому соображению, что, живучи в Гавани, поближе к морякам, я должен обладать основательными сведениями в пропорции двух главных составных частей его, рому и воды, — что весьма важно: нет ничего легче, как испортить лучший ром, разведя его чересчур водой!
§ 4. О ТОМ, КАК ГАЛАКТИОН АНДРЕИЧ ПРЕРВАЛ СВОЕ МОЛЧАНИЕ В ПАРГОЛОВЕ
Когда мы выпили по четыре чашки чаю, наступила очередь грогу. Когда мы стали пить грог, беседа пошла шумнее прежнего. Читатели, конечно, уже заметили, что я ни разу не упоминал об участии, какое принимал в общем разговоре Галактион Андреич. Это единственно потому, что он во все время не вымолвил почти ни слова. Галактион Аидреич на службу поступил, кажется, на певчих — но он говорит, что из дворян — и в чины происходил по провиантской части, и если б не одно несчастное обстоятельство, которое заставило его облечься в серый мундир[185] и потом просить увольнения от должности, он, верно, был бы провиантмейстером[186].
Отчего же он так безмолвствовал в нашем обществе? Я, право, не знаю. Прежде, когда он служил по провиантской части, он любил рассуждать, любил рассказывать «случаи», и о чем бы вы с ним ни заговорили — хоть об астрономии — ну хоть о философии — он тотчас прерывал вас восклицанием: «Вот именно был у нас один подобный случай по провиантской части!» — Тут начиналась длинная история. Таких историй по провиантской части у него было по две, иногда по три, на все обстоятельства внешней и внутренней жизни, на все предметы разговора. Длины их в точности определить не могу, но помню, что была она как отсюда до Могилева, потому что раз путешествовал с ним туда на перекладных и он рассказывал мне ее всю дорогу. Словом, вся созданная природа объяснялась у него как нельзя лучше провиантскою частию, и только некоторые, очень темные вопросы — комиссариатским штатом[187]. Но, между нами сказать, Галактион Андреич был недалек и, кажется, не чувствовал в себе отваги тягаться с такими людьми, как Максим Козмич или Яков Петрович. Как бы то ни было, он, сердечный, присмирел как мокрая курица, так, что мне даже стало его жаль. Однако ж, осушив стаканчик-другой грогу, он как будто поободрился, и за третьим стаканом в нем явно обнаружилось намерение что-нибудь сказать. Мы на эту пору посмолкли и прилежно курили трубки и сигары, как вдруг из облака табачного дыму раздался козлиный голос Галактиона Андреича и произнес очень явственно:
187