Хитрость разума - привлекательное понятие, потому что оно перекликается с личным мифом, который очень хорошо знаком невротику-навязчивому, и структура которого часто встречается среди интеллигенции. Но даже если одержимый избегает недобросовестности профессора, ему нелегко обмануть себя, что именно его работа должна сделать возможнымjouissance для него. Отдавая должное бессознательному почтению истории, написанной Гегелем, он часто находит свое алиби в смерти Мастера. Но как быть с этой смертью? Он просто ждет ее.
Фактически, именно из локуса Другого, куда он помещает себя, он следит за игрой, тем самым делая недействительным любой риск, особенно риск любого соревнования, в "сознании себя", для которого смерть присутствует только в шутку.
Поэтому философам не стоит заблуждаться, думая, что они могут не принимать во внимание то нарушение, которое представляли собой взгляды Фрейда на желание.
И это под предлогом того, что спрос, вместе с последствиями разочарования, вытеснил все, что до них доходит из практики, которая скатилась в образовательную банальность, которую невозможно возродить даже такой распродажей.
Да, загадочные травмы фрейдистского открытия теперь всего лишь подавленные желания. Психоанализ питается наблюдением за детьми и инфантилизмом этих наблюдений. Я не буду утомлять вас историями случаев, какими бы назидательными они ни были, - хотя вряд ли они отличаются юмором, их авторы слишком озабочены своими "обязанностями", чтобы оставить место для непоправимо смешной стороны отношений, которые бессознательное поддерживает со своими языковыми корнями.
Однако те, кто утверждает, что именно благодаря приветствию, оказываемому требованию, несовместимость вводится в потребности, которые, как предполагается, лежат в основе субъекта, не могут игнорировать тот факт, что не существует требования, которое в каком-то смысле не проходит через дефиле означающего.
И если соматическая ананке бессилия человека в течение некоторого времени после рождения двигаться по собственной воле и a fortiori быть самодостаточным, гарантирует, что он будет основан на психологии зависимости, как может эта ананке игнорировать тот факт, что эта зависимость поддерживается миром языка, именно потому, что с помощью языка потребности диверсифицируются и редуцируются до такой степени, что их объем оказывается совершенно иного порядка, будь то в отношении субъекта или политики?: до того момента, когда эти потребности перешли в регистр желания, со всем тем, что это влечет за собой в плане обязательства противостоять нашему новому опыту с его парадоксами, которые всегда интересовали моралиста, с тем знаком бесконечного, который находят в нем теологи, даже с шаткостью его статуса, как это в самой крайней форме выразил Сартр: желание, бесполезная страсть.
То, что психоанализ показывает нам о желании в его, можно сказать, самой естественной функции, поскольку от него зависит размножение вида, это не только то, что оно, в своей агентности, присвоении, нормальности, короче говоря, подвержено случайностям истории субъекта (понятие травмы как случайности), но и в том, что все это требует сотрудничества структурных элементов, которые, чтобы вмешаться, могут прекрасно обойтись без этих случайностей, чьи эффекты, столь негармоничные, столь неожиданные, столь трудно редуцируемые, несомненно, оставляют в опыте тот остаток, который заставил Фрейда признать, что сексуальность должна нести на себе отпечаток какого-то неестественного раскола (fêlure).
Было бы неправильно думать, что фрейдистский миф об Эдиповом комплексе положил конец теологии в этом вопросе. Ведь недостаточно просто размахивать флагом сексуального соперничества. Лучше прочитать, что Фрейд говорит о его координатах; ведь они сводятся к вопросу, с которого он сам начал: "Что такое отец?".
"Это мертвый Отец", - отвечает Фрейд, но его никто не слушает, и в отношении той части, которую Лакан вновь рассматривает под заголовком "Имя Отца", остается только сожалеть, что столь ненаучная ситуация все еще лишает его нормальной аудитории.
Тем не менее, аналитическая рефлексия была сосредоточена на проблематичном меконнасизме некоторых примитивных народов в отношении функции прародителя, а психоаналитики спорили под контрабандным знаменем "культурализма" о формах авторитета, о котором нельзя даже сказать, что какой-либо сектор антропологии дал определение в каком-либо объеме.
Неужели нам придется столкнуться с практикой, которая со временем может стать общепринятой, искусственного оплодотворения женщин, нарушивших фаллические границы, спермой какого-нибудь великого человека, прежде чем мы сможем вынести вердикт об отцовской функции?