Дело в том, что тотальная форма тела, с помощью которой субъект в мираже предвосхищает созревание своей силы, дана ему только как гештальт, то есть во внешнем облике, в котором эта форма, конечно, скорее составная, чем конституированная, но в котором она предстает перед ним прежде всего в контрастном размере (un relief de stature), который фиксирует ее, и в симметрии, которая инвертирует ее, в отличие от бурных движений, которые, как чувствует субъект, оживляют его. Таким образом, этот гештальт - беременность которого следует рассматривать как связанную с видом, хотя его двигательный стиль остается едва различимым - этими двумя аспектами своего появления символизирует психическое постоянство Я, в то же время предвосхищая его отчуждающее предназначение; он все еще беременен соответствиями, объединяющими Я со статуей, в которую человек проецирует себя, с фантомами, которые доминируют над ним, или с автоматом, в котором, в двусмысленном отношении, мир его собственного создания стремится найти завершение.
Действительно, для имаго, чьи завуалированные лица мы имеем честь видеть в общих чертах в нашем повседневном опыте и в полутени символической действенности, зеркальный образ, похоже, является порогом видимого мира, если исходить из зеркальной диспозиции, которую имаго собственного тела представляет в галлюцинациях или снах, касается ли это его индивидуальных черт, или даже его недугов, или его объектных проекций; или если мы наблюдаем роль зеркального аппарата в появлении двойников, в которых проявляются психические реальности, пусть и неоднородные.
О том, что гештальт способен оказывать формирующее воздействие на организм, свидетельствует один из биологических экспериментов, который сам по себе настолько чужд идее психической причинности, что не может заставить себя сформулировать свои результаты в этих терминах. Тем не менее, он признает, что необходимым условием для созревания гонад самки голубя является то, что она должна увидеть другого представителя своего вида, любого пола; это условие настолько достаточно само по себе, что желаемый эффект может быть получен просто путем помещения особи в пределах досягаемости поля отражения зеркала.Точно так же в случае с перелетной саранчой переход в течение одного поколения от одиночной к стайной форме может быть достигнут, если на определенном этапе подвергнуть особь исключительно визуальному воздействию аналогичного изображения, если оно оживлено движениями, достаточно близкими к характерным для данного вида. Подобные факты вписываются в порядок гомеоморфной идентификации, что само по себе относится к более широкому вопросу о значении красоты как формообразующей и эрогенной.
Но факты мимикрии не менее поучительны, если рассматривать их как случаи гетероморфной идентификации, поскольку они поднимают проблему обозначения пространства для живого организма - психологические концепции вряд ли кажутся менее подходящими для пролития света на эти вопросы, чем нелепые попытки свести их к якобы верховному закону адаптации. Достаточно вспомнить, как Роже Кайуа (тогда еще очень молодой и не оправившийся от разрыва с социологической школой, в которой он учился) осветил эту тему, используя термин "легендарная психастения" для классификации морфологической мимикрии как одержимости пространством в его дереализующем эффекте.
Я сам показал в социальной диалектике, структурирующей человеческое знание как параноидальное, почему человеческое знание обладает большей автономией, чем животное, по отношению к полю силы желания, но также и почему человеческое знание определяется в той "маленькой реальности" (ce peu de réalité), которую сюрреалисты, в своей беспокойной манере, рассматривали как его ограничение. Эти размышления приводят меня к тому, что в пространственном пленении, проявляющемся в зеркале-сцене, еще до социальной диалектики, в человеке сказывается органическая недостаточность его природной реальности - в той мере, в какой слову "природа" можно придать какое-либо значение.
Поэтому я склонен рассматривать функцию зеркальной сцены как частный случай функции имаго, которая заключается в установлении связи между организмом и его реальностью - или, как говорят, между Innenwelt и Umwelt.
В человеке, однако, это отношение к природе изменено некой дегисценцией в сердце организма, первобытным Раздором, о котором свидетельствуют признаки беспокойства и двигательной несогласованности в неонатальные месяцы. Объективное представление об анатомической неполноценности пирамидальной системы, а также наличие определенных гуморальныхостатков материнского организма подтверждают сформулированную мной точку зрения как факт реальнойспецифической недоношенности рожденияу человека.