Выбрать главу
и я считаю, ежели глаза чувак закрыл, — завязывай; тем боле, что ночь уже». «Да я и врезал за, за то, что он закрыл их не от боли». «Сказал тебе я: жми на тормоза». «Ты что, Мицкевич? Охренел ты, что ли? Да на кого ты тянешь, стрекоза?» «Я пасть те разорву!» «Ой-ой, мозоли!» «Эй, мужики, из-за чего буза?» «Да пес поймет». «На хвост кому-то соли
насыпали». «Атас, идут врачи!» «В кровати, живо!» «Я уже в постели!» «Ты, Горбунов, закройся и молчи, как будто спишь». «А он и в самом деле уже заснул». «Атас, звенят ключи!» «Заснул? Не может быть! Вы обалдели!» «Заткнись, кретин!» «Бабанов, не дрочи». «Оставь его». «Я, правда, еле-еле». «Ну, Горбунов, попробуй настучи». «Да он заснул». «Ну, братцы, залетели».
«Как следует приветствовать врачей?» «Вставанием... вставайте, раскоряки!» «Есть жалобы у вас насчет харчей?» «Я слышал шум, но я не вижу драки». «Какая драка, свет моих очей?» «Медбрат сказал, что здесь дерутся». «Враки». «Ты не юли мне». «Чей это ручей?» «Да это ссака». «Я же не о ссаке. Не из чего, я спрашиваю — чей?» «Да, чей, орлы?» «Кубанские казаки».
«Мицкевич!» «Ась?» «Чтоб вытереть, аспид!» «Да, мы, врачи, заботимся о быте». «А Горбунов что не встает?» «Он спит». «Он, значит, спит, а вы еще не спите». «Сейчас ложимся». «Верно, это стыд». «Ну, мы пошли». «Смотрите, не храпите». «Чтоб слышно, если муха пролетит!» «Мне б на оправку». «Утром, потерпите». «Ты, Горчаков, ответственный за быт». «Да, вот вам новость: спутник на орбите».
«Ушли». «Эй, Горчаков, твоя моча?» «Иди ты на...» «Ну, закрываем глазки». «На Пасху хорошо бы кулича». «Да, разговеться. Маслица, колбаски...» «Чего же не спросил ты у врача? Ты мог бы это сделать без опаски: он спрашивал». «Забыл я сгоряча». «Заткнитесь вы. Заладили о Пасхе». «Глянь, Горчаков-то, что-то бормоча, льнет к Горбунову». «Это для отмазки».
«Ты вправду спишь? Да, судя по всему, ты вправду спишь... Как спутались все пряди... Как все случилось, сам я не пойму. Прости меня, прости мне, Бога ради. Постой, подушку дай приподниму... Удобней так?.. Я сам с собой в разладе. Прости... мне это все не по уму. Спи... если вправду говорить о взгляде, тут задержаться не на чем ему — тут всё преграда. Только на преграде.
Спи, Горбунов. Пока труба отбой не пропоет... Всем предпочту наградам стеречь твой сон... а впрочем, с ней, с трубой! Ты не привык, а я привык к преградам. Прости меня с моею похвальбой. Прости меня со всем моим разладом... Спи, спи, мой друг. Я посижу с тобой. Не над тобой, не под — а просто рядом. А что до сроков — я прожду любой, пока с тобой не повстречаюсь взглядом...
Что видишь? Море? Несколько морей? И ты бредешь сквозь волны коридором... И рыбы молча смотрят из дверей... Я — за тобой... но тотчас перед взором всплывают мириады пузырей... Мне не пройти, не справиться с напором... Что ты сказал?!. Почудилось... Скорей всего, я просто брежу разговором... Смотри-ка, как бесчинствует Борей: подушка смята, кончено с пробором...»
1965–1968

1969

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ

Сухое левантинское лицо, упрятанное оспинками в бачки. Когда он ищет сигарету в пачке, на безымянном тусклое кольцо внезапно преломляет двести ватт, и мой хрусталик вспышки не выносит: я щурюсь; и тогда он произносит, глотая дым при этом, «виноват».
Январь в Крыму. На черноморский брег зима приходит как бы для забавы. Не в состоянье удержаться снег на лезвиях и остриях агавы. Пустуют ресторации. Дымят ихтиозавры грязные на рейде. И прелых листьев слышен аромат. «Налить вам этой мерзости?» «Налейте».
Итак — улыбка, сумерки, графин. Вдали буфетчик, стискивая руки, дает круги, как молодой дельфин вокруг хамсой наполненной фелюги. Квадрат окна. В горшках — желтофиоль. Снежинки, проносящиеся мимо... Остановись, мгновенье! Ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо.