Выбрать главу
14
Не любви, но смысла скул, дуг надбровных, звука «ах» добиваются — сквозь гул крови собственной — в горах.
Против них, что я, что ты, оба будучи черны, ихним снегом на черты наших лиц обречены.
15
Нас других не будет! Ни здесь, ни там, где все равны. Оттого-то наши дни в этом месте сочтены.
Чем отчетливей в упор профиль, пористость, анфас, тем естественней отбор напрочь времени у нас.
16
Голубой саксонский лес. Грез базальтовых родня. Мир без будущего, без — проще — завтрашнего дня.
Мы с тобой никто, ничто. Сумма лиц, мое с твоим, очерк чей и через сто тысяч лет неповторим.
17
Нас других не будет! Ночь, струйка дыма над трубой. Утром нам отсюда прочь, вниз, с закушенной губой.
Сумма двух распадов, с двух жизней сдача — я и ты. Миллиарды снежных мух не спасут от нищеты.
18
Нам цена — базарный грош! Козырная двойка треф! Я умру, и ты умрешь. В нас течет одна пся крев.
Кто на этот грош, как тать, точит зуб из-за угла? Сон, разжав нас, может дать только решку и орла.
19
Голубой саксонский лес. Наста лунного наждак. Неподвижности прогресс, то есть — ходиков тик-так.
Снятой комнаты квадрат. Покрывало из холста. Геометрия утрат, как безумие, проста.
20
То не ангел пролетел, прошептавши: «виноват». То не бдение двух тел. То две лампы в тыщу ватт
ночью, мира на краю, раскаляясь добела — жизнь моя на жизнь твою насмотреться не могла.
21
Сохрани на черный день, каждой свойственный судьбе, этих мыслей дребедень обо мне и о себе.
Вычесть временное из постоянного нельзя, как обвалом верх и низ перепутать не грозя.
1984

* * *

Теперь, зная многое о моей жизни — о городах, о тюрьмах, о комнатах, где я сходил с ума, но не сошел, о морях, в которых я захлебывался, и о тех, кого я так-таки не удержал в объятьях, — теперь ты мог бы сказать, вздохнув: «Судьба к нему оказалась щедрой», и присутствующие за столом кивнут задумчиво в знак согласья.
Как знать, возможно, ты прав. Прибавь к своим прочим достоинствам также и дальнозоркость. В те годы, когда мы играли в чха на панели возле кинотеатра, кто мог подумать о расстояньи больше зябнущей пятерни, растопыренной между орлом и решкой?
Никто. Беспечный прощальный взмах руки в конце улицы обернулся первой черточкой радиуса: воздух в чужих краях чаще чем что-либо напоминает ватман, и дождь заштриховывает следы, не тронутые голубой резинкой.
Как знать, может как раз сейчас, когда я пишу эти строки, сидя в кирпичном маленьком городке в центре Америки, ты бредешь вдоль горчичного здания, в чьих отсыревших стенах томится еще одно поколенье, пялясь в серо-буро-малиновое пятно нелегального полушарья.
Короче — худшего не произошло. Худшее происходит только в романах и с теми, кто лучше нас настолько, что их теряешь тотчас из виду, и отзвуки их трагедий смешиваются с пеньем веретена, как гуденье далекого аэроплана с жужжаньем буксующей в лепестках пчелы.
Мы уже не увидимся — потому что физически сильно переменились. Встреться мы, встретились бы не мы, но то, что сделали с нашим мясом годы, щадящие только кость; и собаке с кормилицей не узнать по запаху или рубцу пришельца.
Щедрость, ты говоришь? О да, щедрость волны океана к щепке. Что ж, кто не жалуется на судьбу, тот ее не достоин. Но если время узнаёт об итоге своих трудов по расплывчатости воспоминаний, то — думаю — и твое лицо вполне способно собой украсить бронзовый памятник или — на дне кармана — еще не потраченную копейку.