Выбрать главу
Истина заключается в том, что истины нет. Это не освобождает от ответственности, но ровно наоборот: этика — тот же вакуум, заполняемый человеческим поведением, практически постоянно; тот же, если угодно, космос. И боги любят добро не за его глаза, но потому что, не будь добра, они бы не существовали. И они, в свою очередь, заполняют вакуум. И может быть даже более систематически нежели мы; ибо на нас нельзя рассчитывать. Хотя нас гораздо больше, чем когда бы то ни было, мы — не в Греции: нас губит низкая облачность и, как сказано выше, дождь.
Изучать философию нужно, когда философия вам не нужна. Когда вы догадываетесь, что стулья в вашей гостиной и Млечный путь связаны между собою, и более тесным образом, чем причины и следствия, чем вы сами с вашими родственниками. И что общее у созвездий со стульями — бесчувственность, бесчеловечность.
Это роднит сильней, нежели совокупление или же кровь! Естественно, что стремиться к сходству с вещами не следует. С другой стороны, когда вы больны, необязательно выздоравливать и нервничать, как вы выглядите. Вот, что знают люди после пятидесяти. Вот почему они порой, глядя в зеркало, смешивают эстетику с метафизикой.
март 1989

НА СТОЛЕТИЕ АННЫ АХМАТОВОЙ

Страницу и огонь, зерно и жернова, секиры острие и усеченный волос — Бог сохраняет все; особенно — слова прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст, и заступ в них стучит; ровны и глуховаты, затем что жизнь — одна, они из смертных уст звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря за то, что их нашла, — тебе и части тленной, что спит в родной земле, тебе благодаря обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
июль 1989

ПАМЯТИ ГЕННАДИЯ ШМАКОВА

Извини за молчанье. Теперь ровно год, как ты нам в киловаттах выдал статус курей слеповатых и глухих — в децибелах — тетерь.
Видно, глаз чтит великую сушь, плюс от ходиков слух заложило: умерев, как на взгляд старожила — пассажир, ты теперь вездесущ.
Может статься, тебе, хвастуну, резонеру, сверчку, черноусу, ощущавшему даже страну как безадресность, это по вкусу.
Коли так, гедонист, латинист, в дебрях северных мерзнувший эллин, жизнь свою, как исписанный лист, в пламя бросивший, — будь беспределен,
повсеместен, почти уловим мыслью вслух, как иной небожитель. Не сказать «херувим, серафим», но — трехмерных пространств нарушитель.
Знать, теперь, недоступный узде тяготенья, вращению блюдец и голов, ты взаправду везде, гастроном, критикан, себялюбец.
Значит, воздуха каждый глоток, тучка рваная, жиденький ельник, это — ты, однокашник, годок, брат молочный, наперсник, подельник.
Может статься, ты вправду целей в пляске атомов, в свалке молекул углерода, кристаллов солей, чем когда от страстей кукарекал.
Может, вправду, как пел твой собрат, сантименты сильней без вместилищ, и постскриптум махровей стократ, чем цветы театральных училищ.
Впрочем, вряд ли. Изнанка вещей как защита от мины капризной солоней атлантических щей и не слаще от сходства с отчизной.
Но, как знавший чернильную спесь, ты оттуда простишь этот храбрый перевод твоих лядвий на смесь астрономии с абракадаброй.
Сотрапезник, ровесник, двойник, молний с бисером щедрый метатель, лучших строк поводырь, проводник просвещения, лучший читатель!
Нищий барин, исчадье кулис, бич гостиных, паша оттоманки, обнажавшихся рощ кипарис, пьяный пеньем великой гречанки,
— окликать тебя бестолку. Ты, выжав сам все что мог из потери, безразличен к фальцету тщеты, и когда тебя ищут в партере,