Выбрать главу
1989

ПРИМЕЧАНИЯ ПАПОРОТНИКА

Gedenke meiner,

flüstert der Staub.

Peter Huchel[3]
По положению пешки догадываешься о короле. По полоске земли вдалеке — что находишься на корабле. По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке — что объявился преемник: студент? хирург? инженер? По названию станции — Одинбург — что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки.
В каждом из нас сидит крестьянин, специалист по прогнозам погоды. Как-то: осенний лист, падая вниз лицом, сулит недород. Оракул не лучше, когда в жилище входит закон в плаще: ваши дни сочтены — судьею или вообще у вас их, что называется, кот наплакал.
Что-что, а примет у нас природа не отберет. Херувим — тот может не знать, где у него перед, где зад. Не то человек. Человеку всюду мнится та перспектива, в которой он пропадает из виду. И если он слышит звон, то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.
Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке, пляска розовых цифр в троллейбусном номерке плюс эффект штукатурки в комнате Валтасара подтверждают лишь то, что у судьбы, увы, вариантов меньше, чем жертв; что вы скорей всего кончите именно как сказала
цыганка вашей соседке, брату, сестре, жене приятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине, в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе, настолько она оглушительна; некий антиобстрел. Впрочем, все это значит просто, что постарел, что червяк устал извиваться в клюве.
Пыль садится на вещи летом, как снег зимой. В этом — заслуга поверхности, плоскости. В ней самой есть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Или просто к небытию. И, сродни строке, «не забывай меня» шепчет пыль руке с тряпкой, и мокрая тряпка вбирает шепот пыли.
По силе презренья догадываешься: новые времена. По сверканью звезды — что жалость отменена, как уступка энергии низкой температуре либо как указанье, что самому пора выключить лампу; что скрип пера в тишине по бумаге — бесстрашье в миниатюре.
Внемлите же этим речам, как пению червяка, а не как музыке сфер, рассчитанной на века. Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья песня. Того, что грядет, не остановить дверным замком. Но дурное не может произойти с дурным человеком, и страх тавтологии — гарантия благополучья.
1989

FIN DE SIÈCLE[4]

Век скоро кончится, но раньше кончусь я. Это, боюсь, не вопрос чутья. Скорее — влиянье небытия
на бытие; охотника, так сказать, на дичь, — будь то сердечная мышца или кирпич. Мы слышим, как свищет бич,
пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил, барахтаясь в скользких руках лепил. Мир больше не тот, что был
прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот, кушетка и комбинация, соль острот. Кто думал, что их сотрет,
как резинкой с бумаги усилья карандаша, время? Никто, ни одна душа. Однако время, шурша,
сделало именно это. Поди его упрекни. Теперь всюду антенны, подростки, пни вместо деревьев. Ни
в кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой, ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собой ангела в голубой
юбке и кофточке. Всюду полно людей, стоящих то плотной толпой, то в виде очередей. Тиран уже не злодей,
но посредственность. Также автомобиль больше не роскошь, но способ выбить пыль из улицы, где костыль
инвалида, поди, навсегда умолк; и ребенок считает, что серый волк страшней, чем пехотный полк.
И как-то тянет все чаще прикладывать носовой к органу зрения, занятому листвой, принимая на свой
счет возникающий в ней пробел, глаголы в прошедшем времени, букву «л», арию, что пропел
вернуться

3

Помни обо мне — шепчет прах. Петер Гухель (нем.)
вернуться

4

Конец века (франц.).