Выбрать главу
в скучный звук, в жужжанье, суть какового — просто жуть, а не жажда юшки из мышц без опухоли и с,
либо — глубже, в рудный пласт, что к молчанию горазд: всяк, кто сверху языком внятно мелет — насеком.
1991

ВИД С ХОЛМА

Вот вам замерзший город из каменного угла. Геометрия оплакивает свои недра. Сначала вы слышите трио, потом — пианино негра. Река, хотя не замерзла, все-таки не смогла выбежать к океану. Склонность петлять сильней заметна именно в городе, если вокруг равнина. Потом на углу загорается дерево без корней. Река блестит, как черное пианино.
Когда вы идете по улице, сзади звучат шаги. Это — эффект перспективы, а не убийца. За два года, прожитых здесь, вчера превратилось в завтра. И площадь, как грампластинка, дает круги от иглы обелиска. Что-то случилось сто лет назад, и появилась веха. Веха успеха. В принципе, вы — никто. Вы, в лучшем случае, пища эха.
Снег летит как попало; диктор твердит: «циклон». Не выходи из бара, не выходи из бара. Автомышь светом фар толчею колонн сводит вдали с ума, как слонов Ганнибала. Пахнет пустыней, помнящей смех вдовы. «Бэби, не уходи», — говорит Синатра. То же эхо, но в записи; как силуэт сената, скука, пурга, температура, вы.
Вот вам лицо вкрутую, вот вам его гнездо; блеск желтка в скорлупе с трещинами от стужи. Ваше такси на шоссе обгоняет еще ландо с венками, катящее явно в ту же сторону, что и вы, как бы само собой. Это — эффект периметра, зов окраин, низкорослых предместий, чей сон облаян тепловозами, ветром, вообще судьбой.
И потом — океан. Глухонемой простор. Плоская местность, где нет построек. Где вам делать нечего, если вы историк, врач, архитектор, делец, актер и, тем более, эхо. Ибо простор лишен прошлого. То, что он слышит, — сумма собственных волн, беспрецедентность шума, который может быть заглушен
лишь трубой Гавриила. Вот вам большой набор горизонтальных линий. Почти рессора мирозданья. В котором петляет соло Паркера: просто другой напор, чем у архангела, если считать в соплях. А дальше, в потемках, держа на Север, проваливается и возникает сейнер, как церковь, затерянная в полях.
2 февраля 1992, Вашингтон

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Родила тебя в пустыне я не зря. Потому что нет в помине в ней царя.
В ней искать тебя напрасно. В ней зимой стужи больше, чем пространства в ней самой.
У одних — игрушки, мячик, дом высок. У тебя для игр ребячьих — весь песок.
Привыкай, сынок, к пустыне как к судьбе. Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе.
Я тебя кормила грудью. А она приучила взгляд к безлюдью, им полна.
Той звезде — на расстояньи страшном — в ней твоего чела сиянье, знать, видней.
Привыкай, сынок, к пустыне, под ногой, окромя нее, твердыни нет другой.
В ней судьба открыта взору. За версту в ней легко признаешь гору по кресту.
Не людские, знать, в ней тропы! Велика и безлюдна она, чтобы шли века.
Привыкай, сынок, к пустыне, как щепоть к ветру, чувствуя, что ты не только плоть.
Привыкай жить с этой тайной: чувства те пригодятся, знать, в бескрайней пустоте.
Не хужей она, чем эта: лишь длинней, и любовь к тебе — примета места в ней.
Привыкай к пустыне, милый, и к звезде, льющей свет с такою силой в ней везде,
будто лампу жжет, о сыне в поздний час вспомнив, тот, кто сам в пустыне дольше нас.
декабрь 1992