Выбрать главу

ПЕЙЗАЖ С НАВОДНЕНИЕМ

Вполне стандартный пейзаж, улучшенный наводнением. Видны только кроны деревьев, шпили и купола. Хочется что-то сказать, захлебываясь, с волнением, но из множества слов уцелело одно «была». Так отражаются к старости в зеркале бровь и лысина, но никакого лица, не говоря — муде. Повсюду сплошное размытое устно-письменно, сверху — рваное облако, и ты стоишь в воде. Скорей всего, место действия — где-то в сырой Голландии, еще до внедренья плотины, кружев, имен де Фриз или ван Дайк. Либо — в Азии, в тропиках, где заладили дожди, разрыхляя почву, но ты не рис. Ясно, что долго накапливалось — в день или в год по капле, чьи пресные качества грезят о новых соленых га. И впору поднять перископом ребенка на плечи, чтоб разглядеть, как дымят вдали корабли врага.
1993, Амстердам

ПИСЬМО В АКАДЕМИЮ

Как это ни провинциально, я настаиваю, что существуют птицы с пятьюдесятью крыльями. Что есть пернатые крупней, чем самый воздух, питающиеся просом лет и падалью десятилетий. Вот почему их невозможно сбить и почему им негде приземлиться. Их приближенье выдает их звук — совместный шум пятидесяти крыльев, размахом каждое в полнеба, и вы их не видите одновременно. Я называю их про себя «углы». В их оперенье что-то есть от суммы комнат, от суммы городов, куда меня забрасывало. Это сходство снижает ихнюю потусторонность. Я вглядываюсь в их черты без страха: в мои пятьдесят три их клювы и когти — стершиеся карандаши, а не угроза печени, а языку — тем паче. Я — не пророк, они — не серафимы. Они гнездятся там, где больше места, чем в этом или в том конце галактики. Для них я — точка, вершина острого или тупого — в зависимости от разворота крыльев — угла. Их появление сродни вторженью клинописи в воздух. Впрочем, они сужаются, чтобы спуститься, а не наоборот — не то, что буквы. «Там, наверху», как персы говорят, углам надоедает расширяться и тянет сузиться. Порой углы, как веер складываясь, градус в градус, дают почувствовать, что их вниманье к вашей кончающейся жизни есть рефлекс самозащиты: бесконечность тоже, я полагаю, уязвима (взять хоть явную нехватку в трезвых исследователях). Большинство в такие дни восставляют перпендикуляры, играют циркулем или, напротив, чертят пером зигзаги в стиле громовержца. Что до меня, произнося «отбой», я отворачиваюсь от окна и с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.
1993, New York

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПИРАНЕЗИ

Не то — лунный кратер, не то — колизей; не то — где-то в горах. И человек в пальто беседует с человеком, сжимающим в пальцах посох. Неподалеку собачка ищет пожрать в отбросах.
Неважно, о чем они говорят. Видать, о возвышенном; о таких предметах, как благодать и стремление к истине. Об этом неодолимом чувстве вполне естественно беседовать с пилигримом.
Скалы — или остатки былых колонн — покрыты дикой растительностью. И наклон головы пилигрима свидетельствует об известной примиренности — с миром вообще и с местной
фауной в частности. «Да», говорит его поза, «мне все равно, если колется. Ничего страшного в этом нет. Колкость — одно из многих свойств, присущих поверхности. Взять хоть четвероногих:
их она не смущает; и нас не должна, зане ног у нас вдвое меньше. Может быть, на Луне все обстоит иначе. Но здесь, где обычно с прошлым смешано настоящее, колкость дает подошвам
— и босиком особенно — почувствовать, так сказать, разницу. В принципе, осязать можно лишь настоящее — естественно, приспособив к этому эпидерму. И я отрицаю обувь».
Все-таки это — в горах. Или же — посреди древних руин. И руки, скрещенные на груди того, что в пальто, подчеркивают, насколько он неподвижен. «Да», гласит его поза, «в принципе, кровли хижин