Был полдень, сердцевина дня.
Минувшая война и годы странствий
отягощали мозг наш, как вода,
пловцу неловкому пробравшаяся в бронхи.
Под каблуком похрустывали галька,
ракушечник. Потом мы все лежали
в траве, забывши о природе — о
той, кто сама о нас давно забыла.
Небесный свод перемещался. Соль,
луной незримой движимая, шумно
свершала свой круговорот. На гребне
буйки подскакивали, и слепили глаз
облепленные мидиями бревна.
Как сумрачна, как терпелива глубь
прибоя! Как велеречива пена —
как память о пространстве — как пространство
меж молом и хребтом землечерпалки.
Поблизости раздался легкий шорох:
прохожий, несший на плече весло,
прошествовал в глубь суши, где никто
весла не видел отродясь. Полевка
обнюхивала торопливо ржавый
трезубец у подножья дюны.
Волны не существует. Существует
лишь масса, а не сумма капель.
Вода стремится от самой себя.
Ни острова, что тесен для объятья,
ни смерти на экваторе, ни мятой
травы полей, ни возвращенья в лоно
миф и история не обещают.
За поворотом началось другое
пространство. Чуть сместилась перспектива.
Песчинки под ногой блестели, точно
вы их рассматривали через лупу
(иль в перевернутый бинокль — камни).
Предметов очертанья расплывались,
как звуки музыки в неподходящем зале.
Мы сразу поняли: всему виной жара —
и мало удивились, встретив рядом
с оградой друга — одного из тех,
с кем свидеться дано лишь после смерти.
Он был лишь первым.
Из УМБЕРТО САБА
АВТОБИОГРАФИЯ (фрагменты)
1
Был в пелену солоноватой влаги
завернут мир безрадостного детства,
но из чернил возникли на бумаге
зеленый склон и хохолок младенца.
Боль, от которой никуда не деться,
не стоит слов. При всей своей отваге,
страшатся рифмы грустного соседства.
Ни об одном не сожалея шаге,
все повторил бы я, родись вторично.
Бесславие мое мне безразлично,
и чем-то даже радует меня,
что не был я Италией увенчан.
И, если грех гордыни человечен,
мой вечер привлекательнее дня.
2
Себя я отыскал среди солдат.
В заплеванной прокуренной казарме
впервые голос музы подсказал мне
слова сонетов к той, кто ждал назад.
Невидимые праздными глазами,
в них крапинками золота сквозят
свобода, ностальгия; и слезами
все это увеличивает взгляд.
Я был таким, как видела во сне
ты, Лина. Так ты сон свой описала,
что губ не отрывал я от письма:
«Ты возвратился моряком ко мне.
Как будто в отпуск. Я тебя встречала.
Ты был от жизни флотской без ума».
10
Я ездил из Флоренции примерно
раз в год домой, и, окруженный нимбом
певца, как помнят многие наверно,
в салонах там стихи под псевдонимом
Монтереале читывал я мнимым
ценителям и ждал оваций нервно;
скрывать не нахожу необходимым,
что мне от сих воспоминаний скверно.
С д’Аннунцио в Версале я встречался.
Он славился учтивостью и часто
бывал приветлив и со мною вроде.
Семье Паппини, издававшей «Вече»,
пожалуй, не понравился я вовсе.
Что ж, я принадлежал к другой породе.
ВЕЧЕРНЯЯ ЗАРЯ НА ПЛОЩАДИ АЛЬДРОВАНДИ В БОЛОНЬЕ
На площадь Альдрованди теплый вечер
нисходит с неба истинным супругом
к красавице, с которою обвенчан.
Галдят мальчишки, выпятивши губы:
ведь берсальеры встали полукругом,
задравши к небу золотые трубы.
Хребтами гор оливкового цвета,
долиной с маляриею в осоке
окружены они и площадь эта.
Но вот капрала поднятые руки!
И рота дружно надувает щеки.
И в воздухе осеннем льются звуки: