сначала песня о прекрасном взоре,
чуть позже — вальс, что будоражит нас,
и, наконец, напев вечерней зори.
И вся ты здесь, Италия, сейчас!
ГОЛУБИ НА ПОЧТОВОЙ ПЛОЩАДИ
Кустарник с шевелюрой темно-красной
взрыхленной клумбе тень дарит, и в ней
блуждает стайка голубей.
Умней
других и, вероятно, голодней,
один из них вразвалку и с опаской
приблизился к ботинку моему.
«Ведь человеку, — говорит он, — все же
я верю, и не верю я».
«Я тоже», —
безмолвно я ответствую.
К тому
ж и площадь эту, где спешил я к другу,
что ждал меня, мне думалось, всегда,
фонтан с прелестной радугой и клумбу
с цветущими геранями, куда
разочарованной вернулась птица,
создали люди для людей, и ты —
увы, ты прав.
Кто больше усомнится
в их щедрости, в том больше правоты.
КНИГИ
Тебе назад я шлю твои (о да,
прекраснейшие) книги; я их вовсе
не открывал, лишь просмотрел. Отныне
другая книга предо мной — живая,
быть может и не стоящая тех,
но стоящая сказки. В этой книге
ни слова не написано пером:
она уводит прямо в мир пернатых.
Младенец, впавший в старость, я зубрю
их нравы, их обычаи. Купанье,
с ума жену сводящее, меня
в восторг приводит. И листочки в клюве
туда-сюда таскаемые. Жизнь,
сломав почти что все мои игрушки,
невиннейшую дарит мне: птенца,
родившегося в клетке и, однако,
в ней вовсе не томящегося. Можешь
над стариком смеяться; впрочем, лучше
ему простить.
ПИСЬМО
Шлю два стихотворенья. Это чьи-то
последние слова на свете, между
собой той нитью связанные, коей
ни твой поступок юный, ни война
не оборвали.
Ежели тебе
текст этой средиземноморской грезы,
отстуканной на пишущей машинке,
понравится, вложи его, будь добр,
в оставленную мною при отъезде
тетрадку синюю, где есть стихи
о Телемахе.
Скоро, полагаю,
мы свидимся. Война прошла. А ты —
ты забываешь, что я тоже выжил.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ЛИНУЧЧЕ (фрагмент)
2
В глубине Адриатики дикой
открывался глазам твоим детским
синий порт. Корабли навсегда
уплывали. И белой пушинкой
дым над зеленью склонов всплывал
из эскарпов крепости древней
вслед за вспышкой и грохотом в небо
голубое, где таял.
Отвечал на салют неподвижный эсминец,
волны бились о мол, выдающийся в море
с расцветающей в сумерках розой ветров.
То был маленький порт, то был маленький дом
с дверью настежь раскрытой для всех сновидений.
Из САЛЬВАТОРЕ КВАЗИМОДО
* * *
В притихших этих улочках лишь ветер
то вяло ворошит изнанку мертвых
пожухших листьев, то взмывает вверх,
к оцепеневшим чужеземным флагам...
Быть может, жажда вымолвить хоть слово
неслышащей тебе, быть может, страх
пред ночью неминуемый, быть может,
строчить велит инерция... Давно
жизнь перестала быть сердцебиеньем
и состраданьем, превратившись в плеск
холодной крови, зараженной смертью...
Знай, милая газель моя, что та —
та старая герань еще пылает
среди развалин сумрачных... Неужто
и смерть, подобно жизни, разучилась
нас утешать в утрате нас любивших?
ПЯТНАДЦАТЬ С ПЛОЩАДИ ЛОРЕТТО
Эспозито, Фиорани, Фогоньоло, кто вы?
Квазирачи, Сончино, Принчипато, кто вы?
Вертемари, Гаспарини, Тьемоло, дель Ричи,
кто вы?
Кто вы?
Кто вы, имена или тени?
Кто вы, истертые слова надгробий?
Галамберти, Бравьи и Ранья,
Мостродоменико и Полетти, кто вы?
Вы листья крови на древе крови.
О, кровь, драгоценная кровь наша,
которая, упав на землю,
землю не загрязняет.
О, красная кровь,
что из черной земли рождает
новые жизни для скудной земли сраженья.
О, кровь. Кровь пятнадцати павших.
В телах ваших,
В глубинах ранений ваших
Зияет бездна нашего униженья.
И дерево машет во мраке кровью.
Огромное время пятнадцати мертвых, пятнадцати мертвых
бредет по широкой площади Лоретто, бредет угрюмо.
Огромная смерть пятнадцати мертвых становится на колени
и склоняет голову при погребальных залпах.
Но над коричневыми дверями вашего Рима, над вашим Римом
чужие флаги опять бормочут о вашей смерти,
считая убитых еще живыми, еще живыми,
они бормочут о вашей смерти, боясь отмщенья.
Но ваша смерть — это не скорбь о жизни, не скорбь о жизни.
Но наша жизнь — это не скорбь о павших, не плач надгробный.
Рожденье наше и наша гибель — теперь едины.
И наша смерть — это выкрик жизни в тени бессмертья.