«И только? И поэтому твой принц
решил, что тот виновен?! Но послушай!
Я тоже, слушая тебя, бледнею.
Выходит, я убийца? Боже правый!
Того гляди, ты станешь утверждать,
что эта дрянь, Оливия, на весь
дворец оравшая похабства, целка!
Что Гамлет не безумец, а философ!
Как Гарри Стотель и Плутон... Постой-ка!
Ведь он убил Полония. За что же?»
«Нечаянно. Приняв его за крысу».
«Катись отсюда прочь! Не то я сам
приму тебя за мышь! Катись отсюда!
И спи один! Ты не получишь девку».
III. Фауст
«Werden und Sein»[11], старинная дилемма!
Плесните мне еще германской жижи,
ужасной нёбу, помнящему вкус
священных, сочных италийских гроздий!..»
Спустя двенадцать лет, как умер принц,
пожалованный добрым Фортинбрасом
в лорд-канцлеры, имея земли и
все, что предполагает оный титул,
я — возвращаясь из посольства к Папе —
заехал в старый милый Виттенберг
и вот сидел в знакомом кабинете
с остробородым Доктором, когда-то
любимым мной, да и не только мной.
Увы, с тех пор, отрекшись от Христа,
он — имя мы опустим — он свернул
на ту тропинку, что ведет к проклятью,
и собственною кровью, говорят,
скрепил контракт свой с Князем Тьмы.
Однако
тогда, в те годы, не было в Европе
ума пронзительней — нигде: в Париже,
в Болонье, в Оксфорде.
«А, лорд Горацио!
Я так вам рад! Мой разум стосковался
по кости с мозгом! Мысль моя украдкой
блуждает в европейской клетке, полной
прелатов, королей, хозяев, быдла,
альянсов, войн, ударов, контрмер —
всей этой жвачки, — в поисках основы
вещей, точней — течения вещей,
как Гераклит сказал бы. Или, если
угодно, чтобы найти в безумной груде
чудовищных событий этих лет
их тайный смысл, их философский камень —
металл значения в горе руды.
И вот, пока, весь в саже, бьюсь над горном
среди вонючих альп пустого шлака,
являетесь вы со своей (почти
банальною) историей о принце
и достаете голыми руками,
пожалуй, самый философский случай
из хроники прискорбной наших лет.
А что бы вы, мой друг, из этой всей
истории назвали главным эрго?»
«Что принц был прав», — я начал.
«Ба! да вы —
вы говорите, точно второкурсник».
Я вспыхнул: «Прав как человек и как
христианин, как принц и...»
Тут он фыркнул:
«Суть в том, мой друг, что Клавдий, королева,
Офелия, ваш принц, вы сами, призрак
и весь ваш длинный список привидений —
отнюдь не люди».
«То есть как — не люди?
А Гамлет?»
«Милый друг, как раз ваш Гамлет —
он меньше прочих. Ибо человек
становится, уйдя из сферы частной
истории в универсальный мир,
уже абстрактным символом, предметом
высокой философии; и нет
ему возврата в мир костей и плоти.
И нечего размахивать цепочкой
случайностей — что делал тот иль этот
Такого-то Апреля, — это то же,
что строить на песке. А ваш приятель
сбежал на неприступную скалу. —
Он отхлебнул. — Да, это согревает
желудок! нет, не шнапс, а эта ваша
история. Хотя вообще — в чем суть
всех откровений нашего безумца,
всех этих сантиментов: “быть — не быть”?
В конце концов, все это только эхо
дилеммы нашей — вечных Sein und Werden —
что означает: “быть и становиться”.
Но что есть это самое “не быть”?
Пусть грустная, но форма Становленья,