НА ЛЕКЦИИ
Поскольку ошибки неизбежны, меня легко принять
за человека, стоящего перед вами в этом зале, заполненном
вами. Но примерно через час
эта ошибка будет исправлена за ваш и за мой счет,
и комнату вновь займут элементарные частицы,
свободные от скованности конкретной человеческой формы
и метода сборки. Какие-то частицы еще свободны. Не все — прах.
И мое нежелание признать, что это я
нахожусь сейчас перед вами, или наоборот,
родилось не столько из скромности или солипсизма,
сколько из уважения к близкому будущему данного зала,
равно как и к вышепомянутым частицам, в свободном парении
оседающим на блестящей поверхности
моего мозга. Недосягаемым для влажной тряпки, рвущейся их стереть.
Самое интересное в пустоте —
это то, что ей предшествует полнота.
Первыми, кто это понял, думаю, были греческие
боги, чьим forte было — отсутствие.
Тогда считайте, что вы репетируете, скажем, такой божественный бис,
а я, очевидно, работаю на галерку.
Все мы играем из тщеславия. Но я тороплюсь.
Когда знаешь будущее, можно ускорить
его приход. Как это делают статуи или мебель.
Самоустранение не добродетель,
а необходимость, чаще всего сознаваемая
под вечер. Хотя в смысле численном легче
не быть мной, чем не быть вами. Как лебедь признался
озеру: «Я не нравлюсь себе. Но, если хочешь, возьми мое отраженье».
ОТКРЫТКА
Страна эта столь населена, что многоженцы и серийные убийцы
укрываются без труда, а авиакатастрофы
привлекают внимание (как правило, в вечерних новостях), только если они
случились в лесистой местности — труднодоступность
особенно горька, когда в ней есть нотка заботы о среде обитания.
Театры забиты — и залы и сцена.
Арию всегда поет не один тенор,
а как минимум шесть, а если — один, то жирный за шестерых.
То же — в правительстве, в чьих кабинетах не гаснет свет
всю ночь: работа посменно, как на заводах,
в силу демографии. Все — пандемия.
Что любимо одним, любимо всеми,
будь то спортсмен, духи или суп буйабес.
Поэтому что ни скажешь — все лояльно.
Природа тоже как будто учла общий знаменатель,
и когда идет дождь, что случается редко, дольше всего тучи висят
не над армейским стадионом, а над кладбищем.
МОЕЙ ДОЧЕРИ
Дайте мне еще одну жизнь, и я буду петь
в кафе «Рафаэлла». Или просто сидеть
там. Или стоять как мебель в углу,
если другая жизнь окажется менее щедрой, чем первая.
Все же, поскольку отныне ни одному веку не обойтись
без кофеина и джаза, я стерплю этот урон,
и сквозь свои щели и поры, покрытый лаком и пылью,
через двадцать лет я буду смотреть, как ты расцветаешь.
В общем, помни, что я буду рядом. И даже
что, может, отцом твоим был неодушевленный предмет,
в особенности если предметы старше тебя или больше.
Так что помни про них — они обязательно будут к тебе строги.
Все равно люби их — знакомых и незнакомых.
И еще — может быть, ты запомнишь некий силуэт или контур,
когда я их потеряю, вместе с остальным багажом.
Отсюда — эти чуть деревянные строки на нашем общем языке.
ИНФИНИТИВ
Ульфу Линде
Дорогие дикари, хотя я так и не овладел вашим языком, лишенным местоимений и герундия,
я научился запекать макрель в пальмовых листьях и ценить сырые черепашьи ножки
с их медлительным привкусом. Должен признать, что гастрономически эти годы,
с тех пор как волна принесла меня на ваш берег, были безостановочным походом,
и сейчас я не знаю, где я. Ведь мы делаем зарубки только
покуда нам никто не подражает. А вы стали мне подражать даже до того, как я заметил
вас. Смотрите, что вы сделали с деревьями! Хоть это и лестно, когда кто-то тебя —
пусть даже вы — почитает за бога, я, в свою очередь, тоже кое в чем вам подражал, особенно с вашими девами,
— отчасти чтобы затемнить прошлое с его злополучным кораблем, но и чтобы затуманить будущее,
лишенное полного ветром паруса. Остров — жестокий враг
любого времени, кроме настоящего. А кораблекрушение это всего лишь бегство от грамматики
в чистую причинность. Смотрите, что жизнь без зеркал делает
с местоимениями, не говоря о чертах лица! Может быть, ваши предки
попали на этот чудесный остров таким же, как и я,
путем. Отсюда — ваш взгляд на меня. Для вас я
— как минимум остров на острове. Так или иначе, следя за каждым моим шагом,
вы знаете, что я не тоскую по страдательному причастию, ни по продолженному прошедшему
— ну, не больше чем по вашему совершенному будущему в глубине какой-нибудь влажной пещеры,
убранной сухими водорослями и перьями. Все это я пишу указательным пальцем
на влажном блестящем песке, на закате, вдохновленный, наверно,
видом верхушек пальм, развернутых на платиновом небе, как
какие-то китайские письмена. Хотя я никогда не учил этот язык. Кроме того, ветер с моря
путает их так быстро, что никто не успеет прочесть мои слова.