Отголоски воя, однако, различимы в ахматовских стихотворениях этого периода, как, впрочем, и впоследствии. Они возникают либо в форме крайне перегруженной рифмы, либо в форме непоследовательной на первый взгляд, нарушающей в целом внятное повествование, строки. Впрочем, стихотворения, относящиеся к чьей-либо конкретной гибели, свободны от вещей такого рода, как если бы автор боялся оскорбить адресата своими эмоциональными эксцессами. Этот отказ от последней возможности навязать себя адресатам — тем более — мертвым — проистекал, несомненно, из ее лирики. Продолжая обращаться к мертвым, как если бы они были живыми, не приспосабливая свою дикцию «к случаю», она отказывалась от возможности эксплуатировать мертвых в качестве абсолютных собеседников, каковых каждый поэт ищет и обретает среди мертвецов или ангелов.
Как тема, смерть всегда служит лакмусовой бумажкой для этики поэта. Жанр стихотворений in memoriam часто используется для упражнений автора в жалости к самому себе, либо в качестве приглашения к метафизическому путешествию и свидетельствует о подсознательном превосходстве спасшегося над жертвой, большинства (живых) над меньшинством (мертвых). Ахматовой подобная практика абсолютна чужда. Она конкретизирует своих умерших, а не обобщает их, поскольку она обращается именно к меньшинству, с которым ей во всяком случае естественнее себя отождествить. Она продолжает обращаться к ним по-прежнему, как к людям, которых она знала и которым, она это чувствовала, было бы неприятно, чтобы ими пользовались в качестве отправных точек, сколь бы заманчив ни был пункт назначения.
Естественно, стихи подобного рода не могли быть опубликованы, ни даже переписаны или перепечатаны на машинке. Их могли только запомнить наизусть автор и шесть-семь доверенных лиц, поскольку автор не мог полагаться на свою собственную память. Время от времени она встречалась с каждым из них по отдельности и просила прочитать вполголоса тот или иной цикл, как бы в порядке инвентаризации. Эта предосторожность не была излишней: люди исчезали навсегда из-за меньших провинностей, нежели клочок бумаги с несколькими строчками. К тому же она страшилась не столько за собственную жизнь, сколько за жизнь сына, находившегося в лагере, освобождения которого она безуспешно пыталась добиться в течение восемнадцати лет. Клочок бумаги с несколькими строчками мог дорого стоить — и более ее сыну, чем ей самой, рисковавшей потерей разве только надежды или рассудка.
Дни обоих, впрочем, были бы сочтены, если бы власти предержащие обнаружили «Реквием», цикл стихотворений, описывающих удел женщины, чей сын арестован, женщины, которая часами простаивает у стен тюрьмы с передачей и обивает пороги инстанций, пытаясь узнать о его участи. На этот раз стихотворения действительно были автобиографическими, однако сила «Реквиема» состоит в том, что подобная биография была слишком типичной. «Реквием» оплакивает плакальщиц: матерей, потерявших детей, жен, обреченных на вдовство, порой тех и других, как в случае с автором. Это трагедия, где хор погибает раньше героя.
Степень сострадания, пронизывающего многоголосье этого реквиема, может быть объяснена только православной верой автора; степень же понимания и всепрощения, наполняющая эти стихи пронзительным, почти непереносимым лиризмом, — уникальностью ее сердца, ее «я», и тем, как ощущает это «я» свое Время. Никакое вероучение не позволило бы понять, ни тем более простить, ни даже просто пережить это двойное вдовство от руки государства, судьбу сына и сорок лет замалчивания и остракизма. Анна Горенко с этим бы не справилась. Анна Ахматова выдержала, словно заранее знала, выбирая псевдоним, что ему предстоит самостоятельное существование.
В определенные периоды истории поэзия — и только она — оказывается способной иметь дело с действительностью, придавая ей форму, позволяющую ее осознать и удержать в сознании. В этом смысле вся нация взяла псевдоним Ахматовой — что объясняет ее популярность и, что более существенно, позволило ей не только говорить от имени всей нации, но и сообщить нации нечто, о чем та не имела представления. Она была, в сущности, поэтом человеческих связей: лелеемых, интенсивных, прерванных. Она продемонстрировала их эволюцию — сначала через призму индивидуальной души, затем через призму истории, которая выпала на долю ее и ее народа. Этим, похоже, возможности оптики и исчерпываются.