Совмещение этих перспектив в четкий фокус осуществлялось посредством просодии, которая, по сути дела, есть хранилище времени в языке. Отсюда, кстати, ахматовская способность прощать, ибо прощение не есть добродетель, постулируемая верой, но свойство времени как в повседневном, так и в метафизическом смысле. Потому ее стихам и суждено было выжить, опубликованным или нет: благодаря просодии, благодаря тому, что они заряжены временем — в обоих означенных смыслах. Им суждено выжить потому, что язык старше, чем государство, и потому, что просодия всегда переживает историю. В принципе, просодия едва ли нуждается в истории; в ком она нуждается, так это в поэте. Анна Ахматова им и была.
1982
ПЕСНЬ МАЯТНИКА[22]
Константинос Кавафис родился в Александрии (Египет) в 1863 году и умер там же семьдесят лет спустя от рака горла. Бессобытийность его жизни обрадовала бы наиболее придирчивого из «новых критиков»[23]. Кавафис был девятым ребенком в зажиточной купеческой семье, благосостояние которой стало быстро ухудшаться после смерти отца. Девяти лет от роду будущий поэт был отправлен в Англию, где у фирмы «Кавафис и сыновья» имелись отделения, и вернулся в Александрию шестнадцатилетним. Он воспитывался в греческой православной вере. Некоторое время посещал Гермес Лицеум, коммерческое училище в Александрии, но, по слухам, больше увлекался античной классикой и историей, чем искусством коммерции. Впрочем, возможно, это всего лишь клише, типичное для биографии любого поэта.
В 1882 году, когда Кавафису было девятнадцать, в Александрии произошли антиевропейские беспорядки, вызвавшие крупное (по крайней мере, в масштабах прошлого века) кровопролитие; англичане откликнулись бомбардировкой города с моря. Но поскольку Кавафис незадолго до того уехал с матерью в Константинополь, он упустил случай присутствовать при единственном историческом событии, имевшем место в Александрии на протяжении его жизни. Три года, прожитые им в Константинополе, — значительные для его формирования годы. Именно в Константинополе исторический дневник, который он вел несколько лет, был прекращен — на записи «Александр...». Вероятно, здесь он приобрел также свой первый гомосексуальный опыт. Двадцати восьми лет Кавафис впервые поступил на службу — временную — мелким чиновником в департамент орошения министерства общественных работ. Временная служба оказалась довольно-таки постоянной: он пребывал на ней еще тридцать лет, время от времени подрабатывая маклерством на александрийской бирже.
Кавафис знал древнегреческий и новогреческий, латынь, арабский и французский языки; он читал Данте по-итальянски, а свои первые стихи написал по-английски. Но если какие-либо литературные влияния и имели место (Эдмунд Кили в книге «Александрия Кавафиса»[24] отмечает некоторое влияние английских романтиков), их следует отнести к той стадии поэтического развития Кавафиса, которую сам поэт исключил из своего «канонического свода» (по определению Э. Кили). В дальнейшем обращение Кавафиса с тем, что в эллинистические времена было известно как «мимиямбы»[25] (или просто «мимы»), и его понимание жанра эпитафий столь своеобразно, что Кили вполне прав, предостерегая нас от блужданий по Палатинской антологии[26] в поисках источников.
Бессобытийность жизни Кавафиса была такова, что он ни разу не издал книжки своих стихов. Он жил в Александрии, писал стихи (изредка печатал их на feuilles volantes[27], брошюрками или листовками, крайне ограниченным тиражом), толковал в кафе с местными или заезжими литераторами, играл в карты, играл на скачках, посещал гомосексуальные бордели и иногда наведывался в церковь.
Каждый поэт теряет в переводе[28], и Кавафис не исключение. Исключительно то, что он также и приобретает. Он приобретает не только потому, что он весьма дидактичный поэт, но еще и потому, что уже с 1900-х годов он начал освобождать свои стихи от всякого поэтического обихода — богатой образности, сравнений, метрического блеска и, как уже говорилось, рифм. Это — экономия зрелости, и Кавафис прибегает к намеренно «бедным» средствам, к использованию слов в их первичных значениях, чтобы еще усилить эту экономию. Так, например, он называет изумруды «зелеными», а тела описывает как «молодые и красивые». Эта техника пришла, когда Кавафис понял, что язык не является инструментом познания, но инструментом присвоения, что человек, этот природный буржуа, использует язык так же, как одежду или жилье. Кажется, что поэзия — единственное оружие для победы над языком его же, языка, средствами.
23
Американские «новые критики» (1930-е гг.), подобно русским формалистам, отрицали значение биографических данных для анализа творчества писателя. — Прим. Л. Лосева.
24
«Cavafy’s Alexandria: Study of a Myth in progress», by Edmund Keeley. Harvard University Press. Во всех предыдущих публикациях перевода имя Эдмунда Кили (Keeley) было неверно протранскрибировано как «Кели». Здесь ошибка исправлена.
25
Мимиямбы — «реалистический», с элементами сатиры жанр эллинистической поэзии. — Прим. Л. Лосева.
26
Палатинская Антология — огромный, свыше 4000 стихов, но практически единственный источник греческой поэзии на протяжении Средних веков, Ренессанса и вплоть до XVIII века. Все стихи Палатинской Антологии были эпиграммами (в эллинистическом смысле). — Прим. Л. Лосева.
28
Этому абзацу в L, 55 предшествовал опущенный абзац. Предлагаем его перевод: «Насколько я знаю, существуют по меньшей мере пять изданий поэзии Кавафиса на английском. Лучшие переводы принадлежат Рею Далвину (Rae Dalven) («The Complete Poems of Cavafy». Harcourt Brace Jovanovich, 1966), а также Эдмунду Кили и Филипу Шеррарду (Philip Sherrard) («C. P. Cavafy: Collected Poems», edited by George Savadis. Princeton University Press, 1975; rev. ed. 1992). Последнее издание, в твердом переплете, — двуязычное. Поскольку кооперация в мире перевода отсутствует или почти отсутствует, переводчики, сами того не зная, иногда дублируют друг друга. Но от такого дублирования читатель может только выгадать и, в какой-то мере, может выгадать поэт. В данном случае так и происходит, хотя между этими двумя книгами есть большое сходство в том, что обе ориентированы на точный перевод без ухищрений. С этой точки зрения переводы Кили и Шеррарда безусловно выше. К счастью, рифмовано меньше половины стихотворений Кавафиса — и по преимуществу ранние».
Впоследствии для «The Wilson Quarterly» (Vol. XVII. №3. Summer 1993) Бродский подготовил публикацию «C. P. Cavafy. Selected and Introduced by Joseph Brodsky» (P. 96–103), в которой использовал переводы Кили и Шеррарда из «The Complete Poems of Cavafy». Предисловие Бродского в сжатой форме повторяло мысли «Pendulum’s Song».