Лучший способ оградить подсознание от перегрузки — делать снимки: ваша камера — так сказать, ваш громоотвод. Проявленные и напечатанные, незнакомые фасады и перспективы теряют свою мощную трехмерность и уже не представляются альтернативой вашей жизни. Однако мы не можем все время щелкать затвором, все время наводить на резкость, сжимая багаж, сумки с покупками, локоть супруги. И с особой мстительностью незнакомое трехмерное вторгается в чувства ни о чем не подозревающих простаков на вокзалах, на автобусных остановках, в аэропортах, в такси, на неспешной вечерней прогулке в ресторан или из него.
Наиболее коварны вокзалы. Сооруженные для вашего прибытия и отбытия местных жителей, они погружают путешественников, охваченных возбуждением и предчувствиями, прямо в гущу, в сердцевину чужого существования, стремящегося выдать себя за ваше при помощи гигантских литер CINZANO, MARTINI, COCA-COLA, — и эти пылающие письмена[37] вызывают в памяти вид знакомых стен. А площади перед вокзалами! С их фонтанами и статуями Вождя, с их лихорадочной суматохой машин и тумбами афиш, с их проститутками, обколовшейся молодежью, нищими, алкашами, рабочими-мигрантами; с их такси и приземистыми шоферами, громогласно зазывающими вас на немыслимых наречиях! Беспокойство, гнездящееся в каждом путешественнике, заставляет его подмечать местонахождение стоянки такси на площади с большей точностью, чем расположение работ великого маэстро в местном музее, — потому что последний не обеспечит ему пути к отступлению.
Чем больше мы путешествуем, тем больше наша память обогащается топографией автомобильных стоянок, билетных касс, кратчайших путей к платформам, телефонных будок и писсуаров. Если не возвращаться к ним часто, то эти вокзалы и их ближайшие окрестности сливаются и накладываются друг на друга в сознании, превращаясь — как все, что хранится слишком долго, — в лежащего на дне нашей памяти гигантского кирпично-чугунного, пахнущего хлоркой чудовищного осьминога, у которого с каждым новым местом прибавляется щупальце.
Существуют явные исключения: праматерь вокзалов, вокзал Виктории в Лондоне; шедевр Нервы в Риме или безвкусно-монументальное чудище в Милане; амстердамский Централь, где один из циферблатов на фронтоне показывает направление и скорость ветра; парижские Гар дю Норд или Гар де Лион с его умопомрачительным рестораном, где, поглощая превосходную canard[38] под фресками а-ля Дени, вы наблюдаете сквозь огромную стеклянную стену за отправляющимися внизу поездами со смутным чувством метаболической связи; Хауптбанхоф рядом с районом красных фонарей во Франкфурте; московская площадь трех вокзалов — идеальное место, чтобы впасть в отчаяние и потеряться, даже для тех, чей родной алфавит — кириллица. Однако эти исключения не столько подтверждают правило, сколько образуют ядро, или стержень, для дальнейших наслоений. Их своды и лестницы в духе Пиранези[39] вторят подсознанию, возможно, даже расширяют его; во всяком случае, они остаются там — в мозгу — навсегда, в ожидании добавки.
И чем легендарней ваш пункт назначения, тем охотней гигантский осьминог поднимается на поверхность, питаясь с одинаковым аппетитом аэропортами, автобусными терминалами, гаванями. Хотя истинное лакомство для него — само место. То, что составляет легенду, — изобретение или сооружение, башня или собор, захватывающая дух древняя руина или уникальная библиотека, — идет первым делом. Наше чудовище пускает слюни на эти самородки, и то же самое делают проспекты турагентств, смешивая Вестминстерское аббатство, Эйфелеву башню, Василия Блаженного, Тадж-Махал, Акрополь и несколько пагод в броский и ускользающий от разума коллаж. Мы знаем эти вертикальные штуки до того, как увидим их. Но даже после того, как мы их увидели, мы сохраняем не трехмерный образ, а типографский вариант.
Строго говоря, мы помним не место, а открытку. Скажите «Лондон», и в уме, весьма вероятно, промелькнет вид Национальной галереи или Тауэрского моста с логотипом британского флага, скромно напечатанным в углу или на обороте. Скажите «Париж», и... Возможно, нет ничего плохого в снижении или подмене такого рода, ибо сумей человеческое сознание увязать и удержать реальность этого мира, жизнь его обладателя превратилась бы в непрекращающееся наваждение логики и справедливости. По крайней мере, законы сознания это предполагают. Не способный или не желающий держать отчет, человек решает сперва двигаться и сбивается со счета, либо со следа того, что он пережил, особенно в энный раз. Результат — не столько калейдоскоп или мешанина, сколько составное вид`ение: зеленого дерева, если вы художник; возлюбленной, если вы Дон Жуан; жертвы, если вы тиран; города, если вы путешественник.
37
Ср. в «Колыбельной Трескового мыса» (1975): «...пылают во тьме, как на празднике Валтасара, / письмена “Кока-колы”» (III, 83).
39
Пиранези, Джованни Баттиста (Giovanni Battista Piranesi, 1720–1778) — итальянский гравер. Его графические «архитектурные фантазии» (цикл «Виды Рима»), отличающиеся грандиозностью построений и драматическими световыми контрастами, оказали значительное влияние на становление европейской архитектуры, пейзажа и декоративной живописи. Бродский был знаком с гравюрами Пиранези еще по собранию Эрмитажа. В одной из бесед с Соломоном Волковым он сравнивает впечатление от внутреннего вида питерской тюрьмы «Кресты», где он содержался во время следствия по процессу 1964 г. (см. прим. 5 в V томе наст. издания), с Пиранези «а-ля рюсс» (Волков С. С. 73). См. также стихотворение «Посвящается Пиранези» (IV, 145–147).