По сути главная тема этих двух строф — отсутствие у героини какого-либо ощущения или предчувствия близкого конца. Если бы не ее возраст, в этом не было бы ничего удивительного. Кроме того, хотя на протяжении всего цикла поэт настаивает на внезапности кончины Эммы Гарди, из других источников известно, что она страдала несколькими заболеваниями, в том числе психическим расстройством. Но, по-видимому, было в ней нечто, убеждавшее его в ее долговечности. Возможно, убеждение это было связано с представлением Гарди о себе как об игрушке в руках Имманентной Воли.
И хотя многие прочтут начало третьей строфы как предвестье темы вины и угрызений совести, — так же, как обнаружат эту тему во всем цикле, слова «I drove not with you» (Меня с тобою не было) — всего лишь повторная констатация нужности этого предчувствия или, если взять худший вариант, — констатация своей вероятной неспособности это предчувствие ощутить. Следующие полторы строки весьма решительно постулируют такую вероятность, исключая тем самым основания для упреков в собственный адрес со стороны говорящего. Тем не менее здесь в первый раз в стихотворение вкрадывается подлинный лиризм: сначала через многоточие, а затем — в словах «Yet had I sat / At your side that eve» (Но если б я сидел / С тобою рядом в тот вечер), — которые, несомненно, означают, что его не было рядом с ней в час смерти. Лиризм набирает полную силу в последующем «That the countenance I was glancing at» (Что на черты, в которые гляжу), где все согласные в слове «countenance» вибрируют, порождая увиденный против света силуэт пассажира, покачивающегося из стороны в сторону из-за движения экипажа. Здесь опять мы имеем дело с кинематографическим подходом, и фильм — черно-белый. Можно было бы еще сказать: «анимация», если бы это был не 1912 год.
И если бы не суровость слов «Had a last-time look» (Легла мета последнего раза) (опять-таки воображение часто опережает технику, и, как мы уже говорили, не Эйзенштейн изобрел монтаж). Эта суровость и усиливает, и разрушает почти любовную неуверенность слов «the countenance I was glancing at» (на черты, в которые гляжу), выдавая стремление поэта уйти от грез к истине, как будто эта последняя приносит больше удовлетворения.
От грез он, несомненно, уходит, но платит за это чудовищной следующей строкой, вспоминая реальные черты лица героини: «Nor have read the writing on your face» (И не прочел бы письмена на твоем лице). Здесь явная отсылка к письменам на стене, и неумолимое их уподобление ее внешности достаточно красноречиво свидетельствует о состоянии этого союза перед ее смертью. В основе уподобления — ощущение ее непроницаемости, и до сих пор речь в стихотворении шла именно об этом, поскольку непроницаемость применима к прошлому в той же степени, что и к будущему, и именно непроницаемость вообще роднит Эмму Гарди с будущим. Поэтому эквивалент слов «мене, мене, текел, упарсин»[369], прочитанный поэтом на лице у Эммы, — это вовсе не фантазия.
Вот она, наша героиня — дословно. Благодаря ловко переплетенным грамматическим временам это и голос из небытия, и голос из прошлого. Голос беспощадный. В каждой следующей фразе она отбирает то, что подарила в предыдущей. А дарит и отбирает она у него, несомненно, его человеческие чувства. Тем самым доказывая, что она действительно достойная пара своему поэту. В этих строках явственно слышен отголосок супружеских препирательств, интенсивность которых целиком перекрывает безжизненность стихотворных строк. Отголосок этот здесь звучит много громче и заглушает стук колес экипажа по булыжной мостовой. Без всякого преувеличения, умершая Эмма Гарди способна вторгнуться в будущее своего поэта до такой степени, что он вынужден защищаться.
369
Слова, начертанные на стене во время пира Валтасара, царя Халдейского, и растолкованные ему пророком Даниилом как предсказание гибели его самого и его царства (Дан. V). См. об этом в интервью Свену Биркертсу в спецвыпуске «Иосиф Бродский. Неизданное в России» («Звезда». 1997. № 1. С. 97).