Тебе было почти пятьдесят семь, если не ошибаюсь, когда ты умер в 8 году до Р. Х., хотя ты не подозревал ни о самом Х., ни о грядущем новом тысячелетии. Что до меня, мне сейчас пятьдесят четыре; моему тысячелетию тоже осталось всего несколько лет. Какой бы новый порядок вещей будущее ни имело в запасе, я тоже не имею никаких предчувствий на его счет. Так что мы можем поговорить, я полагаю, как мужчина с мужчиной, Гораций. И я тоже могу начать с рассказа в интимном роде.
Прошлой ночью, лежа в постели, я перечитывал перед сном твои «Оды» и наткнулся на обращение к твоему собрату по перу Руфу Валгию[420], в котором ты пытаешься убедить его не горевать столь сильно о потере сына (по мнению одних) или возлюбленного (по мнению других). На протяжении нескольких строф ты приводишь примеры, говоря ему, что такой-то потерял одного, а такой-то другого, и затем ты предлагаешь Руфу, чтобы он, в качестве самотерапии, занялся восхвалением новых триумфов Августа. Ты упоминаешь несколько недавних побед и среди них захват земель у скифов.
На самом деле там, вероятно, были гелоны[421]; но это неважно. Странно, я не замечал этой оды раньше. Мой народ — ну, скажем так — не слишком часто упоминается великими поэтами римской античности. Греками — другое дело, поскольку они довольно интенсивно общались с нами. Но даже у них мы не слишком в чести. Несколько отрывков у Гомера[422] (вокруг которых Страбон впоследствии развел столько шуму!), десяток строк у Эсхила[423], немногим богаче у Еврипида[424]. В основном упоминания мимоходом; но кочевники и не заслуживают большего. Из римлян, я раньше думал, только бедный Овидий обращал на нас какое-то внимание; но ведь у него не было выбора. Практически ничего о нас нет у Вергилия, не говоря уж о Лукреции. А теперь, смотри-ка, крошка с твоего стола.
Возможно, сказал я себе, если нашего автора как следует поскрести, то я обнаружу упоминание той части света, где нахожусь сейчас. Кто знает, может, он обладал воображением, предвидением. При таком роде занятий это бывает.
Но ты никогда не был провидцем. Переменчивым, непредсказуемым — да, но не провидцем. Посоветовать убитому горем человеку сменить тональность и петь победы цезаря — это ты мог; но вообразить другую землю и другое небо — для этого следует обратиться, я полагаю, к Овидию. Или ждать еще тысячелетие. В целом же вы, латинские поэты, были сильнее в размышлении и рассуждении, нежели в выдумке. Я полагаю, потому, что империя и так была достаточно обширной, чтобы еще напрягать воображение.
Итак, я лежал поперек моей неубранной постели в этом невообразимом (для тебя) месте холодной февральской ночью спустя почти две тысячи лет. Единственное, что у меня с тобой было общего, я думаю, — широта и, конечно, томик твоих стихов в русских переводах. В то время, когда ты все это писал, у нас, видишь ли, не было языка. Мы даже не были нами, мы были гелоны, геты, будины[425] и т. д.: просто пузырьки в резервуаре генов нашего будущего. Так что две тысячи лет в конечном счете не прошли даром. Теперь мы можем читать тебя на нашем чрезвычайно флективном языке с его знаменитым гуттаперчевым синтаксисом, дивно подходящим для перевода тебе подобных.
Однако я пишу тебе это на языке, с чьим алфавитом ты знаком лучше. Гораздо лучше, следовало бы добавить, чем я. Кириллица лишь озадачила бы тебя еще сильнее, хотя ты, без сомнения, узнал бы греческие литеры. Конечно, расстояние между нами слишком велико, чтобы беспокоиться из-за его увеличения — или пытаться его сократить. Но вид латинских букв, может, послужит тебе некоторым утешением, даже если комбинации их тебя озадачат.
Итак, я лежал на кровати с томиком твоих «Песен»[426]. Отопление было включено, но холодная ночь снаружи его одолевала. Живу я здесь в маленьком двухэтажном деревянном доме, и моя спальня — наверху. Глядя на потолок, я почти видел, как просачивается через мансардную крышу холод: нечто вроде антитумана. Никаких зеркал. В определенном возрасте не питаешь интереса к собственному отражению, будь ты в обществе или без, особенно если без. Вот почему я сомневаюсь, что Светоний говорит правду. Хотя, я думаю, ты и в этом случае остался бы сангвиником. Твоя знаменитая уравновешенность! Вдобавок, хотя Рим находится на той же широте, в нем никогда не бывает так холодно. Пару тысяч лет тому назад климат, возможно, был иным; хотя твои строчки не свидетельствуют об этом. Как бы то ни было, я засыпал.
420
Имеется в виду 9 ода II книги «Од» Квинта Горация Флакка (65–8 до н. э.). Перевод Т. Казмичевой см.: Квинт Гораций Флакк. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М.: Худ. лит., 1970. С. 104. Гай Валгий Руф — элегический поэт, консул 12 г. до н. э.
421
Гелоны — скифское племя, родоначальником которого считается Гелон, один из трех мифических сыновей Геракла и девушки-змеи, брат Агафирса и Скифа (Геродот. История. М.: Ладомир, 1993. С. 189). Гелоны кочевали по берегам Днестра. Гораций говорит о победах войск Августа, ограничивших область их военных набегов. Гелоны упоминаются также в 20 оде II книги Горация (Оды. Эподы. Сатиры. Послания. С. 123–124; Собр. соч. С. 100).
422
Например, начало песни XIII (стих. 5–6) «Илиады», где, вслед за фракийцами и мисянами, Гомер упоминает «...дивных мужей гиппемолгов, / галактофагов и абиев, из смертных, что всех справедливей». Еще Страбон доказывал, что под перечисленными неизвестными племенами следует понимать кочевников-скифов (Страбон. География. М.: Ладомир, 1994. С. 270–274).
423
Например, в «Прометее прикованном» (стих. 869–873), где речь идет об одноглазых кочевниках-аримаспах. Живущее далеко на севере мифическое племя аримаспов, известное еще по сохранившимся фрагментам «Аримаспии» Аристея из Проконнеса (VI в. до н. э.) (Эллинские поэты VIII–II вв. до н. э. Эпос, элегия, ямбы, мелика / Изд. подг. М. Л. Гаспаров и др. М.: Ладомир, 1999. С. 121), также идентифицировалось со скифами.
424
Например, упоминание о Меотиде в «Геракле» и отдельные эпизоды «Ифигении в Тавриде» (Еврипид. Трагедии в 2-х томах. Т. I. М.: Ладомир / Наука, 1999. С. 398, 497, 503).
425
Геты — фракийское племя, жившее между Балканскими горами и низовьем Дуная. Будины — скифское племя, жившее в лесной области низовьев Дона (Геродот. История. С. 214).
426
Три книги лирических стихотворений Горация, вышедшие в 23 г. до н. э. под названием «Carmina» («Песни»; лат. «carmen» — песня, заклинание), еще в античности стали называть одами. Тогда греческий термин «ода» не был непременно связан с торжественным пафосом и употреблялся в значении «песня». Позже по просьбе Августа поэт дополнил их IV книгой, прославляющей военные подвиги пасынков императора Тиберия и Друза.