Но в те дни я не был особенным читателем. В те дни я работал в Азии: лазал по горам и пересекал пустыни. Главным образом в поисках урана. Ты не знаешь, что это за штука, и я не буду надоедать тебе объяснением, Флакк. Хотя «uranium» — еще одно дактилическое слово. Каково это — узнавать слово, которое не можешь употребить? Особенно — для тебя — греческое? Ужасно, полагаю; как для меня твоя латынь. Возможно, если бы я мог оперировать ею уверенно, я в самом деле сумел бы вызвать тебя. С другой стороны, возможно, и нет: я бы стал для тебя лишь еще одним латинским автором, а это прямой путь к зиянию.
Так или иначе, в те дни я не знал никого из вас, за исключением — если память не сыграла со мной шутки — Вергилия, то есть его эпоса. Я помню, он не слишком мне понравился, отчасти потому, что на фоне гор и пустынь немногие вещи сохраняли смысл; главным же образом, из-за довольно резкого запаха социального заказа, эпосом этим издаваемого. В те дни наши ноздри были очень чувствительны к такого рода вещам. К тому же я просто не мог понять 99 процентов его exempla[453], которые становились поперек дороги довольно часто. Чего ждать от восемнадцатилетнего гиперборейца? Сейчас я с этим справляюсь лучше, но на это ушла целая жизнь. Вообще-то, на мой взгляд, вы все несколько переусердствовали с аллюзиями; часто они кажутся просто балластом. Хотя эвфонически они, конечно, — особенно греческие — творят чудеса с текстурой.
Что смутило меня, возможно, больше всего в «Энеиде», так это Анхизово пророчество задним числом[454] — когда старик предсказывает то, что уже произошло. Здесь, я думаю, твой друг несколько хватил. Я не против причудливых сюжетов, но у мертвых следует предполагать больше воображения. Им надо бы знать больше, чем просто родословную Августа; в конце концов, они не оракулы. Что за дурное употребление потрясающей, умопомрачительной идеи о душах с правом на второе воплощение[455], которые пьют из Леты, чтобы очиститься от предыдущих воспоминаний! Вымостить ими дорогу во царствование нынешнего хозяина! Ведь они могли бы стать христианами, карлами великими, дидеротами, коммунистами, гегелями, нами! Теми, кто придет после, всяческими метисами и мутантами[456]! Вот было бы настоящее пророчество, настоящий полет фантазии. Вместо этого он пережевывает официальную историю и подает это как свежие новости. Начать с того, что мертвые свободны от причинности. Знание, доступное им, — знание о времени[457] — всём времени. Это он мог бы почерпнуть у Лукреция; твой друг был ученый человек. К тому же с потрясающим метафизическим инстинктом, настоящим чутьем на духовную подоплеку вещей: его души гораздо менее телесны, чем у Данте[458]. Сущие маны: газообразные и неосязаемые[459]. Есть искушение сказать, что его схоластика здесь практически средневековая. Но это было бы обидно. Потому что метафизически ваше будущее оказалось гораздо менее богатым по части воображения, чем ваше греческое прошлое. Ибо что такое вечная жизнь для души по сравнению с перевоплощением? Что для нее рай после Пифагорова обещания другого тела[460]? Просто безработица. Однако каковы бы ни были его источники: Пифагор, платоновский «Федр»[461], его собственное воображение, — всем этим он пожертвовал ради родословной цезаря.
Конечно, эпос был его; он имел право делать с ним что угодно. Но, откровенно говоря, я считаю это непростительным. Именно подобный недостаток воображения проложил путь торжеству монотеизма. Один, полагаю, всегда понятнее многих; а после этого гигантского компота греческих и доморощенных богов и героев такого рода стремление к чему-то более понятному, более внятному было практически неизбежно. Другими словами, несмотря на все его широкие жесты, твой друг, дорогой Флакк, просто изголодался по метафизической надежности. А это, боюсь, терминологическое противоречие; возможно, основная привлекательность политеизма в том, что он ничего такого не потерпел бы. Но, я полагаю, место становилось слишком многолюдным, чтобы позволить себе ненадежность любого рода. В первую очередь поэтому твой друг пришпиливает все сказанное, метафизику и прочее к своему возлюбленному цезарю. Гражданские войны, я бы сказал, творят чудеса с духовной ориентацией человека.
Но говорить с тобой так не имеет смысла. Вы все любили Августа, не правда ли? Даже Назон, хотя его гораздо больше занимало любовное достояние цезаря — которое, как всегда, вне подозрений, — чем его территориальные завоевания. Но в отличие от твоего друга Назон любил женщин. Среди прочего именно это делает описание его внешности таким трудным, поэтому я колеблюсь между Полом Ньюменом и Джеймсом Мейсоном. Женолюбом может быть кто угодно; но это не значит, что ему следует доверять больше, чем педофилу. И все же его версия того, что вышло между Дидоной и Энеем[462], звучит несколько убедительнее версии твоего друга. Назоновская Дидона утверждает, что Эней покидает ее и Карфаген в такой спешке — помнишь, надвигался шторм, а Эней, должно быть, достаточно натерпелся от штормов к тому времени, носясь по бурным морям семь лет, — не потому, что внял зову своей божественной матери, а потому, что Дидона от него беременна. И поэтому она решается на самоубийство: ее репутация погублена. Как-никак она царица. Назон даже заставляет свою Дидону усомниться, действительно ли Венера была матерью Энея, ибо она богиня любви, а отъезд — странный (хотя и не беспрецедентный) способ проявить это чувство. Несомненно, Назон смеется здесь над твоим другом. Несомненно, это изображение Энея нелестно и, учитывая то обстоятельство, что легенда о троянских истоках Рима была официальной исторической доктриной с третьего века до Р. Х. и далее, совершенно непатриотично. Равным образом несомненно и то, что Вергилий никогда не читал «Героид» Назона[463]; в противном случае его обхождение с Дидоной в подземном мире было бы менее предосудительным. Ибо он просто упрятывает ее вместе с Сихеем[464], ее бывшим мужем, в какой-то отдаленный закоулок Элизиума, где они прощают и утешают друг друга. Пара пенсионеров в странноприимном доме. Чтобы не путались у нашего героя под ногами. Чтобы, напутствовав его пророчеством, избавить от мучений. Потому что пророчество крепче застревает в памяти. Во всяком случае, никакого второго воплощения для души Дидоны.
454
В VI книге «Энеиды» Анхиз, отец Энея, к тени которого тот спустился в подземное царство, предсказывает основание Рима и проводит перед сыном тени будущих римских героев, легендарных царей Рима и деятелей республики — вплоть до современников поэта, включающих Цезаря, Августа и умершего молодым Марка Клавдия Марцелла, сына сестры Августа, которого тот прочил в наследники (Публий Вергилий Марон. Собр. соч. СПб.: Студиа Биографика, 1994. С. 237–240; далее: Собр. соч.).
456
Ср. сходное представление Бродского о форме будущего в «Мексиканском дивертисменте» (III, 101–102), стихах «Бюст Тиберия» (III, 276), «Кентавры I–IV» (IV, 44–47) и «Вертумн» (IV, 88), эссе «Взгляд с карусели» («Курьер ЮНЕСКО». 1990. № 8. С. 31–36).
457
Отсыл к III книге поэмы Лукреция, где излагается эпикурейский взгляд на небытие души вне тела (до рождения и после смерти) и на смерть как слияние с вечностью (Тит Лукреций Кар. О природе вещей. М.: Худ. лит., 1983. С. 104–122).
458
Души Данте обладают относительной материальностью, поскольку в «Божественной комедии» воплощена христианская идея о загробном воздаянии и искуплении, впервые намеченная в VI книге «Энеиды» Вергилия (Собр. соч. С. 225–235).
459
См.: О природе вещей. С. 95–97. Маны — римские духи мертвых, духи загробного мира. В эпоху Империи причислены к сонму богов душ умерших.
460
О легендарном Пифагоре (ок. 570 — 496 до н. э.), утверждавшем, что он некогда был Эталидом, сыном Гермеса, и после прошел череду перевоплощений, сохранив память о каждом из них, рассказывает Гераклид Понтийский (IV в до н. э.) (frg. 89 Wehrli), на слова которого ссылается в VIII книге своего сочинения «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» Диоген Лаэртский (1-я пол. III в. до н. э.) (Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I / Изд. подг. А. В. Лебедев. М.: Наука, 1989. С. 142). См. также: Ямвлих. Жизнь Пифагора. М.: Алетейя / Новый Акрополь. 1998. С. 52–53.
461
То место платоновского диалога «Федр», где идет речь о падении душ на землю и их воплощении в земных телах (Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Т. 2. М.: Мысль, 1993. С. 154–155).
462
Имеется в виду Письмо седьмое «Дидона — Энею» из «Героид» Овидия (Собр. соч. Т. I. С. 97–102). Не только сюжет этого письма заимствован из IV книги «Энеиды» (Собр. соч. С. 179–196), но и многие его стихи являются перифразом из нее.
463
Вергилий (70–19 до н. э.) умер за год до публикации ок. 18 г. «Любовных элегий» («Amores») — предшествовавшего «Героидам» первого сборника Овидия.