Когда-нибудь, когда я окажусь в твоих подземных краях, моя газообразная сущность спросит твою газообразную сущность, прочел ли ты это письмо. И если твоя газообразная сущность ответит «нет», моя не обидится. Напротив, она порадуется этому доказательству продолжения реальности в царство теней. Ибо, прежде всего, ты никогда меня не читал. В этом ты будешь подобен многим здешним, не читавшим ни одного из нас. Мягко говоря, это одна из составляющих реальности.
Но случись так, что твоя газообразная сущность ответит «да», моя газообразная сущность также не особенно обеспокоится, что я обидел тебя своим письмом, особенно его непристойностями. Будучи латинским автором, ты первый бы оценил подход, вдохновленный языком, где «поэзия» женского рода. А что касается «тела», чего еще можно ожидать от мужчины вообще, и к тому же гиперборейца, тем более в холодную февральскую ночь. Мне не пришлось бы даже напоминать тебе, что это был всего лишь сон. Можно сказать, что, не считая смерти, сон — это самое реальное.
Так что мы можем замечательно поладить. Что до языка, царство это, как я сказал, по всей вероятности, все- или сверхъязычно. К тому же, только что вернувшись по исполнении Пифагоровой квоты в Одене, ты, возможно, еще не совсем растерял английский. По этому, вероятно, я тебя и узн`аю. Хотя, конечно, он гораздо более великий поэт, чем ты. Но потому ты и стремился принять его облик, когда последний раз был тут, в реальности.
На худой конец, мы можем общаться с помощью размеров. Я легко могу выстукивать первую асклепиадову строфу при всех ее дактилях. Вторую тоже, не говоря уж о сапфической строфе. Это может получиться; знаешь, как у обитателей исправительного заведения. В конце концов, размеры есть размеры, даже в подземном мире, поскольку они единицы времени. По этой причине они, возможно, лучше известны сейчас в Элизиуме, чем в дурацком мире над ним. Вот почему их использование больше похоже на общение с такими, как ты, чем с реальностью.
И естественно, я бы хотел, чтобы ты познакомил меня с Назоном. Ибо я не узнаю его в лицо, поскольку он никогда не принимал форму кого-либо другого. Полагаю, что помешали этому именно его элегические дистихи и гекзаметры. В последние две тысячи лет к ним прибегали все реже и реже. Снова Оден? Но даже он передавал гекзаметр как два трехстопника. Так что я не претендовал бы на болтовню с Назоном. Единственное, о чем я попросил бы, — это взглянуть на него. Даже среди душ он должен быть раритетом.
Я не стану утруждать тебя из-за остальной компании. Даже ради Вергилия: он уже возвращался к реальности, я бы сказал, во многих обличьях. Ни ради Тибулла, Галла, Вария[477] и других: ваш золотой век был довольно многолюдным, но Элизиум — не место для встреч по интересам, и я прибуду туда не туристом. Что касается Проперция, думаю, я отыщу его сам. Полагаю, обнаружить его будет сравнительно легко: он должен чувствовать себя уютно среди манов, в чье существование он так верил при жизни.
Нет, вас двоих мне будет достаточно. Пристрастие, сохраняемое в подземном мире, равносильно продлению реальности в царство теней. Хочется надеяться, что я буду способен на это, по крайней мере поначалу. Ах, Флакк! Реальность, подобно Pax Romana, стремится расширяться. И потому она видит сны; и потому она остается верна себе, когда умирает.
1995
ПАМЯТИ СТИВЕНА СПЕНДЕРА[478]
Двадцать три года спустя диалог с чиновником на паспортном контроле в Хитроу недолог:
— Деловая или развлекательная?
— Как вы назовете похороны?
Он жестом пропускает меня.
Двадцать три года назад, чтобы миновать его предшественников, мне понадобилось почти два часа. По правде говоря, виноват был я сам. Я только что покинул Россию и направлялся в Штаты через Лондон, куда меня пригласили на Международный фестиваль поэзии[479]. У меня не было нормального паспорта, только транзитная американская виза в гигантском желтом конверте, выданная американским консульством в Вене.
Помимо естественной нервозности, ожидание это было мне чрезвычайно неприятно из-за Уистана Одена, с которым я прилетел из Вены одним рейсом. Покуда таможенники сражались с желтым конвертом, я видел, как он лихорадочно шагает взад-вперед по ту сторону барьера, в состоянии нарастающего раздражения. Периодически он пытался заговорить то с одним, то с другим чиновником, но они его обрывали. Он знал, что я никого в Лондоне не знаю, и не мог меня бросить одного. Я чувствовал себя ужасно — уже по одному тому, что он был в два раза меня старше.
477
Гай Корнелий Галл (C. Cornelius Gallus, 69–26 до н. э.) — римский поэт, основоположник любовной элегии. Был школьным товарищем Августа, занимал высокие государственные должности. Покончил с собой, впав в немилость у Августа. Луций Варий Руф — трагический и эпический поэт, принадлежащий к кружку Мецената, современник и друг Вергилия и Горация. После смерти Вергилия издал совместно с Плотием Туккой «Энеиду».
479
Об этой поездке с У. Х. Оденом на Международный фестиваль поэзии в Лондоне и встрече со Стивеном Спендером (Stephen (Harold) Spender, 1909–1995) Бродский вспоминает в эссе «Поклониться тени» (V, 271) и «Исайя Берлин в 80 лет» (НН, 194–204).