Когда в конце концов мы выбрались из таможни, нас встретила поразительно красивая высокая женщина, отличавшаяся чуть ли не королевской осанкой. Она поцеловала Уистана в щеку и представилась. «Я — Наташа, — сказала она. — Надеюсь, вы согласитесь у нас пожить. Уистан тоже будет жить у нас». Я забормотал было что-то не вполне внятное, но тут вмешался Оден: «Наташа — жена Стивена Спендера. Соглашайтесь. Они приготовили вам комнату».
Потом мы ехали в машине, за рулем была Наташа Спендер. Ясно, что они все заранее продумали — может быть, обговорили по телефону, — хотя я для них совершенно чужой. Уистан был едва знаком со мной, Спендеры — и того меньше. И тем не менее... За окном мелькали лондонские пригороды, и я пытался читать вывески. Чаще других попадалась «BED AND BREAKFAST»[480]. Я знал эти слова, но, по счастью, из-за отсутствия глагола их смысл от меня ускользал.
Позже, в тот же вечер, когда мы втроем сидели за ужином, я пытался объяснить Наташе (про себя изумляясь несоответствию между ее великолепным точеным лицом и так по-домашнему звучащим русским именем), что на самом деле я им не вовсе чужой. Более того, что дома, в России, у меня было несколько вещей от их семейства, которые привезла мне Анна Ахматова, возвратившись из Англии, где в 1965 году ей присвоили почетную докторскую степень Оксфордского университета. Это были две пластинки («Дидона и Эней» Пёрселла[481] и стихи английских поэтов в исполнении Ричарда Бёртона[482]) и похожий на трехцветный флаг шарф какого-то колледжа. Ахматова сказала, что эти вещи дал ей необыкновенно красивый английский поэт, которого звали Стивен Спендер и который попросил ее передать их мне.
«Да, — ответила Наташа. — Она много о вас рассказывала. Вы были в тюрьме, и мы все ужасно беспокоились, что вы будете мерзнуть. Потому и шарф».
В этот момент кто-то позвонил в дверь, и она пошла открывать. Я был занят беседой с Оденом, точнее — слушал его, поскольку познания в английской грамматике оставляли мне мало возможностей для инициативы. Хотя к тому времени я немало перевел с английского (прежде всего елизаветинцев, но еще и современных американских поэтов и пару пьес[483]), разговорные мои навыки были минимальны. Вместо «землетрясения» я говорил «трепетание почвы». Кроме того, речь Уистана, из-за исключительной скорости и поистине трансатлантической фактуры, требовала от меня повышенной сосредоточенности.
Но на какое-то мгновение я начисто утерял нить разговора. В комнату вошел очень высокий, слегка сутулившийся седовласый мужчина с мягкой, чуть ли не извиняющейся улыбкой на лице. По комнате, которая, по моему разумению, была его собственной столовой, он двигался скорее с осторожностью нового гостя, нежели с хозяйской уверенностью. Он сказал: «Привет, Уистан», — а потом поздоровался со мной.
Не помню в точности его слов, но помню, что меня ошеломила красота артикуляции. Было ощущение, что комнату внезапно наполнили все вообразимое благородство, благожелательность, грация и отстраненность английского языка. Как будто одновременно зазвучали все струны музыкального инструмента. Меня, с моим неподготовленным слухом, его речь заворожила. Колдовской эффект отчасти, несомненно, порождался сутулым корпусом инструмента: я чувствовал себя не столько слушателем, сколько соучастником этой музыки. Я оглядел присутствующих: их лица не выдавали ни малейших эмоций. Впрочем, соучастники никогда не выдают эмоций.
Еще позже, тем же вечером, Стивен Спендер — ибо это был он — повез меня на телестудию Би-би-си, для интервью в ночном выпуске программы новостей. Двадцать три года назад прибытие в Лондон человека в сходных с моими обстоятельствах еще почиталось за новость. Все это в общей сложности заняло два часа, включая такси в оба конца. За эти два часа — особенно пока мы ехали в такси — моя завороженность начала потихоньку проходить, ибо говорили мы о практических вещах. Предстоящее телеинтервью, поэтический фестиваль, который открывался на следующий день, мое пребывание в Англии. Мне вдруг стало легко разговаривать: просто два человека обсуждают сравнительно осязаемые вещи. Как ни странно, в присутствии этого голубоглазого седовласого старика шести футов ростом, которого я видел впервые в жизни, я не испытывал никакой неловкости и удивлялся: почему? Скорее всего, я просто ощущал себя защищенным — его ростом, его возрастом, не говоря про оксфордский выговор. А кроме всего, в мягкой ненавязчивости его манер, граничивших с неуклюжестью, в его виноватой улыбке, я улавливал ощущение преходящего, слегка абсурдного характера любой наличной действительности. Мне и самому было не чуждо подобное ощущение, ибо порождается оно не конституцией человека и не темпераментом, а родом занятий. Кто-то менее склонен это ощущение демонстрировать, кто-то — более. Но есть люди, вовсе неспособные его скрывать. И я чувствовал, что мы оба относимся к последней категории.
480
«Кровать и завтрак» (англ.), обычное в Англии название недорогих пансионов. — Здесь и далее прим. перев.
481
Опера Генри Пёрселла (Henry Purcell, 1659(?)–1695) «Дидона и Эней» («Dido and Aeneas», 1689) входила в мифологию ахматовского кружка (к которому принадлежал молодой Бродский), сложившуюся вокруг посвящения цикла А. А Ахматовой «Шиповник цветет» сэру Исайе Берлину. См. стихотворение Бродского 1969 г. «Дидона и Эней» (II, 313). Одной из последних статей Бродского стала единственная в его творчестве музыкальная рецензия на постановку этой оперы в Queen Elizabeth Hall и Royal Albert Halclass="underline" Joseph Brodsky. «Remember her». A review of H. Purcell’s «Dido and Aeneas» and B. Britten’s «Curlew River» («The Times Literary Supplement». No. 4825. Sept. 22. 1995. P. 19). Подробнее см.: Петрушанская Е. «Remember her». «Дидона и Эней» Пёрселла в памяти и творчестве поэта // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб.: Журнал «Звезда», 1998. С. 73–79.
482
Бёртон (Дженкинс), Ричард (Richard Burton (Jenkins), 1925–1984) — американский киноактер.
483
Переводы Бродского из Джона Донна (John Donne, 1572–1631), Эндрю Марвелла и американских поэтов ХХ в.: Роберта Лоуэлла (Robert Lowell, 1917–1977), Ричарда Уилбера (Richard Wilbur, р. 1921) и Хаима Плуцика (Haym Plutzik, 1911–1962) — см.: IV, 255–298. Кроме них Бродский переводил еще стихи Рида Виттемора (Edward Reed Whittemore, р. 1919) и Ранделла Джаррелла (Randall Jarrell, 1914–1965) (Памяти Иосифа Бродского // Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 3–5). До своей эмиграции в 1972 г. Бродский перевел также две пьесы: англичанина Тома Стоппарда (Tom Stoppard, р. 1937) «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» («Rosencrantz and Guildenstern Are Dead», 1967) («Иностранная литература». 1990. № 4. С. 83–135) и ирландца Брендана Биэна (Brendan Behan, 1923–1964) «Говоря о веревке» («Quare Fellow», 1956) («Иностранная литература». 1995. №2. С. 161–198).