В «Рисунках из убежища» было очень мало от современного искусства, и всё — от уверенности. Если у этого цикла и были корни, то, вероятно, тянулись они от «Моления о чаше»[498] Мантеньи (или Беллини). Судя по всему, Мур был в такой же степени одержим эллипсоидами, и блицкриг обеспечил ему настоящее раздолье. Место действия здесь — подземка, слово, подходящее во многих отношениях. Пусть здесь не видно парящего в воздухе ангела с чашей, но у всех на устах читается «Да минует меня она». Перефразируя Уистана, «Рисунки из убежища» — не графика, а исследование[499]. Прежде всего, эллипсоидов — от спеленутых тел, лежащих на платформах, до сводов станционного помещения. Но это еще и исследование покорности, поскольку тело, низведенное до своей общеродовой формы ради безопасности, не забудет этого низведения, не сможет полностью распрямиться. Если ты хоть раз, поддавшись страху, согнул спину, участь твоего позвоночника решена: ты согнешь ее снова. С антропологической точки зрения, война приводит к регрессу — если, конечно, ты не глупое дитя.
Каковым я был, когда Мур исследовал свои эллипсоиды, а Стивен — свои прожекторы. Глядя на рисунки, я практически припомнил превращенную в бомбоубежище подземную часовню соседнего с нами собора, с ее сводами и прикрытыми или спеленутыми телами, среди которых были моя мать и я. Пока снаружи «Треугольники, параллели, параллелограммы / Экспериментируют с гипотезами / На графитной доске неба...»[500] «Если так пойдет дальше, — сказал я себе, листая лихорадочно изрисованные страницы, — я, чего доброго, вспомню еще и собственное рождение, а может быть, даже то, что было до рождения; а то и вообще — чур меня! — стану англичанином».
Нечто в этом роде происходило уже довольно давно, с тех пор, как мне в руки попала антология «Поэзия тридцатых годов»[501] издательства «Пингвин». Если ты родился в России, неизбежна тоска по иной родословной. Тридцатые годы были достаточно близки, так как я родился в 1940-м. Еще более созвучным это десятилетие делал его угрюмый монохромный облик, определявшийся в значительной степени печатным словом и черно-белым кино. Моя родная страна имела тот же самый оттенок и хранила его долгие годы после вторжения Кодака. С Макнисом[502], Оденом и Спендером — перечисляю в том порядке, в котором я их обнаружил, — я сразу почувствовал себя как дома. Дело было не в их нравственной позиции, ибо мой враг, полагаю, был более устрашающим и вездесущим, нежели их; дело было в их поэтике. Она меня расковала, прежде всего — метрически и строфически. После «Музыки для волынки»[503] старый добрый четырехстопник, собранный в четверостишия, казался — по крайней мере, поначалу — менее соблазнительным. Очень привлекательна была и еще одна вещь — общее для всех троих умение изумленно взглянуть на обыденное.
Назовите это влиянием. Я называю это сродством. Начиная примерно с двадцати восьми лет, я считал их скорее родственниками, нежели учителями или «воображаемыми друзьями». Они были моей духовной семьей, в гораздо большей степени, чем кто бы то ни было из моих современников, в России или вне ее. Припишите это моей незрелости или замаскированному стилистическому консерватизму. Или просто тщеславию, мальчишескому желанию быть судимым по иноземному кодексу совести. С другой стороны, учтите и другую возможность — что делавшееся ими можно было любить на расстоянии. Или что чтение поэтов на иностранном языке выдает человеческую склонность к преклонению. Случались вещи и постраннее — вы ведь видели церкви.
Я счастливо жил в этой духовной семье. Англо-русский словарь толщиной в стену был по существу дверью или, лучше сказать, окном, поскольку оно нередко бывало туманным, и чтобы сквозь него что-то разглядеть, требовалась некоторая сосредоточенность. Усилия с лихвой окупались, поскольку это была поэзия, а в поэзии каждая строка есть выбор. Можно немало сказать о человеке по его выбору эпитета. Я думал, что Макнис — хаотичный, музыкальный, распущенный, я представлял его себе мрачноватым и немногословным. Я думал, что Оден — блестящий, решительный, глубоко трагичный и остроумный, и представлял его себе чудаковатым и резким. Я думал, что Спендер более лиричен и более дерзок в своей образности, чем двое других, хотя и явный модернист, но представить себе его не мог.
498
В G, 467: «(or Bellini’s)». «Моление о чаше» — хранящаяся в Лондонской национальной галерее картина Джованни Беллини (Giovanni Bellini, ок. 1430–1516), долгое время приписывавшаяся Андреа Мантенье (Andrea Mantegna, ок. 1431–1506).
500
Цитата из стихотворения Спендера «Air Raid Across the Bay at Plymouth». В оригинале: Triangles, parallels, parallelograms, experiment with hypotheses on the blackboard sky...
501
«Poetry of the Thirties», intr. and ed. by Robin Skelton (Harmondsworth: Penguin, 1964). Эта книга была в ленинградской библиотеке Бродского, хранящейся в настоящее время в Музее А. А. Ахматовой в Фонтанном Доме (Санкт-Петербург).
502
Макнис, Луис (Louis MacNeice, 1907–1963) — англо-ирландский поэт, входивший вместе с Оденом и Спендером в группу «оксфордцев». Вместе с Оденом и Спендером участвовал в гражданской войне в Испании.
503
«Пение под волынку» («Bagpipe Music», 1937) — стихотворение Макниса, стилизованное под популярные ирландские уличные куплеты. См.: Louis MacNeice. Collected Poems. London: Faber & Faber, 1966. P. 96–97.