Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание — всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, ее переживающего, лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного (или какого-либо иного) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией создания шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее.
Именно в этом, скорее прикладном, чем платоническом, смысле следует понимать замечание Достоевского, что «красота спасет мир»[63], или высказывание Мэтью Арнолда, что «нас спасет поэзия»[64]. Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно. Эстетическое чутье в человеке развивается весьма стремительно, ибо, даже не полностью отдавая себе отчет в том, чем он является и что ему на самом деле необходимо, человек, как правило, инстинктивно знает, что ему не нравится и что его не устраивает. В антропологическом смысле, повторяю, человек является существом эстетическим прежде, чем этическим. Искусство поэтому, в частности литература, не побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература — и, в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, — представляет собой, грубо говоря, нашу видовую цель.
Я далек от идеи поголовного обучения стихосложению и композиции; тем не менее подразделение общества на интеллигенцию и всех остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих; но если для существования социального неравенства еще мыслимы какие-то чисто физические, материальные обоснования, для неравенства интеллектуального они немыслимы. В чем-чем, а в этом смысле равенство нам гарантировано от природы. Речь идет не об образовании, а об образовании речи, малейшая приблизительность в которой чревата вторжением в жизнь человека ложного выбора[65]. Существование литературы подразумевает существование на уровне литературы — и не только нравственно, но и лексически. Если музыкальное произведение еще оставляет человеку возможность выбора между пассивной ролью слушателя и активной — исполнителя, произведение литературы — искусства, по выражению Монтале, безнадежно семантического[66] — обрекает его на роль только исполнителя.
В этой роли человеку выступать, мне кажется, следовало бы чаще, чем в какой-либо иной. Более того, мне кажется, что роль эта в результате популяционного взрыва и связанной с ним все возрастающей атомизацией общества, т. е. со все возрастающей изоляцией индивидуума, становится все более неизбежной. Я не думаю, что я знаю о жизни больше, чем любой человек моего возраста, но мне кажется, что в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная. Роман или стихотворение — не монолог, но разговор писателя с читателем — разговор, повторяю, крайне частный, исключающий всех остальных, если угодно — обоюдно мизантропический. И в момент этого разговора писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот, независимо от того, великий он писатель или нет. Равенство это — равенство сознания, и оно остается с человеком на всю жизнь в виде памяти, смутной или отчетливой, и рано или поздно, кстати или некстати определяет поведение индивидуума. Именно это я и имею в виду, говоря о роли исполнителя, тем более естественной, что роман или стихотворение есть продукт взаимного одиночества писателя и читателя.
63
Слова Аглаи, обращенные к князю Мышкину: «Слушайте, раз и навсегда, <...> если вы заговорите о чем-нибудь вроде смертной казни, <...> или о том, что “мир спасет красота”, то <...> не кажитесь мне потом на глаза!» (Достоевский Ф. М. Идиот. Л.: Лениздат, 1987. С. 545).
64
Арнолд, Мэтью (Matthew Arnold, 1822–1888) — английский поэт и литературный критик. В книгах «Essays in Criticism» (1865; 1888) и «Culture and Anarchy» (1869) призывал к защите культуры от современного филистерства ее «апостолами». Вероятно, Бродский имеет в виду мысль Арнолда, открывающую его «The Study of Poetry» (1880) (The Complete Prose Works of Matthew Arnold (eleven volumes), ed. by R. H. Super. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1960. Vol. 9: «English Literature and Irish Politics». P. 161–188): «Будущее поэзии огромно, потому что в поэзии, когда она достойна своего высокого назначения, род человеческий с течением времени будет обретать все более и более надежную опору. Ибо нет несотрясаемого вероучения, нет установленной догмы, не оказавшейся под вопросом, нет общепризнанной традиции, которой не грозило бы уничтожение» (перевод мой. — В. К.), — где поэзия уподоблена религиозному спасению.
65
Эту мысль Бродский раскрыл в беседе с Дереком Уолкоттом «Власть поэзии», состоявшейся 9 сентября 1993 г. на Гётеборгской книжной ярмарке («The Power of Poetry». Joseph Brodsky and Derek Walcott in Discussion): «...категории, соотносящиеся с религией, нацией, культурой, довольно расплывчаты. Ничто не поможет ему [человеку] определить себя лучше, чем собственный язык. Если у меня есть относительно себя некоторая ясность, то лишь потому, что я знаю, что хорошо пишу на своем языке. Слова, которыми я пользуюсь, не вводят меня в заблуждение и, предположительно, используя эти слова, я не обманываю кого-либо другого» (перевод мой. — В. К.).