— А они откуда знают?
— Да компьютер им сообщает. Автоматически.
— А он откуда знает?
— А ему Общий рынок сообщает.
— А Общий рынок откуда?
— От верблюда. У попа была собака. Сказка про белого бычка. Какая разница, Петрович, откуда Общий рынок знает, раз компьютер знает. Что важнее, причина или следствие?
— Следствие, разумеется.
— Правильно, Петрович. Вот компьютер и знает. Что производить, в каком объеме, откуда сырье, куда сбывать.
— Колется? Признается, то есть?
— Если настаиваешь. Главное ведь в чем — чтоб голову не ломать: бекон или газировку или тяжелая промышленность. Вот он и решает: что, когда, где. Автоматически. Сроки устанавливает.
— Вернее, дает?
— Если настаиваешь. Главное, что автоматически. И голову ломать не надо. Ни нам, ни населению.
— Просто тянуть.
— Ну, если угодно. Но — разные.
— Да, люди не все одинаковые.
— Ага, даже у нас.
— Запросы все время меняются.
— Ага, то им то подай, то это.
— С требованиями все время выступают.
— Ну, это все учтено. С поправками в определенных пределах.
— И само население тоже меняется.
— Ага. Прирост там, смертность, эмиграция.
— Учтено-учтено, Густав. Смертность особенно. Ничего нет легче учесть, чем смертность.
— Да, даже нам в свое время удавалось.
— Регулятор жизненных стандартов, если вдуматься.
— Кое-где просто гарантия их повышения.
— Или — стабилизации. Например, Эфиопия.
— Или — Бангладеш.
— Нет, там — повышения.
— Макабр.
— А если человек на работу решит не идти?
— Да, если он в отказе?
— Решит, что мало платят, и не пойдет.
— Или — что Золотой век настал.
— Нет, серьезно — если профсоюз забастовку объявит?
— Демократия все-таки.
— Откуда я знаю, господа министры! Не я же пластинку записывал. Ну, либо полицию вызовут, либо профсоюз в долю примут. С натуры же списано.
— Н-да, техника.
— Главное, что — автоматически.
— Так ведь и вариантов немного.
— Взять хоть ту же рождаемость.
— Не говоря — смертность.
— Вообще — потребности.
— И потребности, и способности.
— Жалко, раньше до компьютера не додумались.
— Ну, отчего же! Додумались. Государство, например. Оно ведь, в сущности, лишь его разновидность. Только громоздкая. Правительство, например. Политические системы разные, не говоря — партии.
— И демократия?
— И демократия. Просто больше места занимает.
— И никакой автоматики. Сплошной индивидуализм, и все вручную.
— Ну уж и вручную! Налоги, например, взимаются автоматически.
— Так то налоги.
— И выборы. Тоже автоматически.
— Ну уж и автоматически! Ритмически!
— И статистически.
— Практически арифметически.
— Н-да.
— А если все-таки свергнут... Если народные массы...
— Для этого стадион есть...
— Ну, не массы... Но если армия взбунтуется?
— Да чего ей бунтовать?
— Тем более — трехразовое питание.
— Не то, что некоторые.
— Спасибо еще должна сказать.
— В самом деле.
— Но все-таки. Если — государственный переворот? Дворцовый мятеж. Путч. И в результате — свергают...
— Ах, Густав, Густав. Свергнуть можно только индивидуума. В худшем случае, правящую, как говорится, клику. Царя, тирана, политбюро, хунту. Вся прелесть компьютера, Густав, в том и состоит, что он не личность, а машина. Его к стенке не поставишь, на фонарь не вздернешь. Даже в морду плюнуть нельзя. Он если и зло, то — неодушевленное. Как, впрочем, и в том случае, если он — добро. А неодушевленное зло, Густав, терпеть проще. Нам ли этого не знать.
— Вы хотите сказать, Базиль Модестович, что он еще семьдесят — стоп (пересчитывает на пальцах), еще семьдесят четыре года протянет?
— Ну, это, Цецилия, как минимум. Одно могу сказать, свергнуть его нельзя. При всем желании.
— То есть он — как бы новая номенклатура.
— Примерно.
— А мы тогда — как бы старый он.
— Вроде того.
— Но тогда — тогда его можно сломать.
— Теоретически.
— Хотя нас нельзя.
— Практически. Теоретически — тоже.
— Да и кому в голову придет его ломать, Петрович?
— Да мало ли кому! Он же все правительство без работы оставит. Весь государственный аппарат. Они и придут ломать.
— Луддиты новые.
— Может, тогда заминировать его, Базиль Модестович?
— Ну, луддитов это не удержит.