И вместе с тем тут же, в тех же строках есть и иная интонация. Если человеку, утратившему вкус к жизни, находящемуся в состоянии подавленности, скажут: «Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится!» — то это будет шуткой, но ведь ободряющей шуткой! Впрочем, в иных обстоятельствах, тоже желая ободрить, но пожестче, можно сказать и иначе: кажется, наш юнкер Шмидт из пистолета хочет застрелиться? Или что-либо подобное. И такой смысл в стихотворении тоже потенциально заключен.
Еще пример — коротенькое стихотворение «Перед морем житейским». В позднейшем примечании, сопровождающем его публикацию, авторы, указывают на «смущение» и даже на «отчаяние», которые овладели директором Прутковым при известии о готовящихся реформах и привели его к созданию этого восьмистишия. Недаром казенный поэт хочет покончить с собой. Но предположим, что ничего не знаем о примечании. Прочтем:
Да ведь это (кроме, быть может, «дай-ка») просто начало какой-нибудь неизвестной народной песни — задушевной, печальной. Во второй же половине — уже намек на нелепость (вдруг сравнение с кузнечиком). Печаль дополняется иронией, но не снимается ею, остается, только чуть «подправляется», и настроение пустенького вроде бы стиха оказывается сложнее, чем просто разоблачение отчаявшегося ретрограда.
Кстати, строка о почти вечном стоянии на камне («Все стою...») вызывает в памяти другое, более сильное и популярное стихотворение, в котором есть знаменитая строчка о сидении на камне барона фон Гринвальдуса («Немецкая баллада»). Здесь не исключена возможность и прямой пародии на жанр рыцарской баллады. Под внешне литературной пародией — подтрунивание над, казалось бы, безусловно, положительным качеством — верностью. Иронический взгляд и до нее добрался,— он находит опасность в преувеличении даже такого свойства: окаменелое сидение на камне «все в той же позицьи» (тот же, между прочим, прием, что в «Юнкере Шмидте»: «честное» — «позицьи») — и вот выспренне подчеркнутая верность оборачивается комической стороной. Неспроста стихотворение по кусочкам поминается тогда, когда надо вышутить или разоблачить неоправданное постоянство убеждений или поступков. И все это независимо от «немецких баллад».
Никакого непримиримого противоречия между добродушной шуткой и сатирической издевкой в этих и им подобных случаях нет. Корень дела — в особенностях русского юмора.
В свое время Достоевский, со свойственным ему крайне обостренным ощущением национальной самобытности русского народа, категорически заявил: «...Все-таки кажется несомненным, что европейцу, какой бы он ни был национальности, всегда легче выучиться другому европейскому языку и вникнуть в душу всякой другой европейской национальности, чем научиться русскому языку и понять нашу русскую суть... все характерное, все наше национальное по преимуществу (а стало быть, все истинно художественное), по моему мнению, для Европы неузнаваемо» [7]. Конечно, с этим нельзя согласиться безоговорочно. Достоевский преувеличивает. И все же, по крайней мере, относительно нашего юмора, такое утверждение сохраняет известную правоту. Ведь чего-нибудь да стоит реальный опыт: сочинения Пруткова, насколько известно, крайне редко переводились на другие языки, в то время как иные юмористы с большим или меньшим успехом поддаются иноязычной передаче, и чужое создание в разной мере приближается к смыслу оригинала. Здесь же вне этой юмористической стихии в разных ее вариантах (от легкой шутки до ядовитой сатиры) вряд ли что ценное от Пруткова останется.
Особенности такого непосредственного, непереводимого юмора, идущего от очень здорового национального самосознания, нельзя кратко и однозначно сформулировать. Некоторые из них можно переживать только в конкретных образных претворениях.
Припомним снова представления о «безграничной» прутковской «тупости». Особенно часто говорится о ней применительно к «Мыслям и афоризмам». Так утверждал уже Алексей Жемчужников в упомянутом письме к брату: вместо «житейской мудрости» Прутков с важностью изрекает «общие места», «вламывается в открытые двери». Как говорится, авторам и книги в руки. Однако имеющаяся в виду «житейская мудрость» сама по себе тоже некое «общее место»! Так что «общее место» — вовсе еще не тот признак, по которому пародия отлична от подлинной мудрости. Значит, различие в чем-то ином.
Вот два афоризма:
«Шпионы подобны букве «Ъ». Они нужны в некоторых только случаях, но и тут можно без них обойтиться, а они привыкли всюду соваться».
«Девицы вообще подобны шашкам: не всякой удается, но всякой желается попасть в дамки».
Второй из них принадлежит Пруткову, в нем пародирована «житейская мудрость». А первый принадлежит Пушкину и ровно ничего не пародирует. Просто Пушкин высказывает некую сентенцию в том стиле, острота которого была обозначена им самим: «отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно». Оба афоризма внешне очень похожи, что видно и на первый взгляд. В обоих неожиданно сближены предметы, вроде бы не имеющие никаких существенных общих свойств: шпион — и буква «Ъ»; девицы — и шашки. Они сближены лишь на основании случайно возникшей далекой ассоциации. Такое неожиданное сближение рождает комизм.
И все же дух пушкинского высказывания отличается от прутковского. При всей насмешливости Пушкин высказывает свое игривое рассуждение без «задней мысли». Это то, что называется «житейской мудростью». Впрочем, для Пушкина такие «мудрости» — лишь гимнастика ума, побочный продукт живого и активного воображения. Не то у Пруткова. Для него изречения — любимое дело. Он совершенно серьезен. Его сочинители — остроумные люди, им тесно в рамках стилизованной буквальной «тупости» вроде: «Ревнивый муж подобен турку». Они выходят за рамки и тоже изрекают «мудрости»: «Достаток распутного равняется короткому одеялу: натянешь его к носу, обнажатся ноги» (чем не тришкин кафтан!) и многое тому подобное, есть даже ссылка на Фейербаха (девятый афоризм).
Все дело в том, что предметом вышучивания является не «тупость» как таковая, а именно самая, с позволения сказать, «мудрость», точнее, та безапелляционность и то беспредельное самодовольство рассудка, с которым он, торжествуя, накидывает свою сетку на неуловимо разнообразную живую жизнь.
Таким образом, Алексей Жемчужников, противопоставляя прутковскую «тупость» «житейской мудрости», на склоне лет явно недооценивал масштаба своих более молодых проказ. Недаром его брат Владимир в письме А. Н. Пыпину (от (24) 12 февраля 1884 года) признавался в то же время, что они (братья) уже стары, «да и духом не прежние». А «прежнее» состояние «духа» было куда агрессивнее. И когда Прутков выступает с многообразными пародиями на «мудрость», то в этом сказывается, быть может, также и косвенная реакция на рационализм, например, на просветительскую веру в безграничную преобразующую силу разума. С изменением исторических условий для людей других эпох в афоризмах Пруткова звучит, прежде всего, очень здоровая нота — отвращение от абстрактного и самонадеянного умствования.