Ничто в этот раз не нарушало молчания ночи, только что разве сонного грача шагом своим испугаешь, так он каркнет, с одной вешки на другую перелетит, да там на целую ночь совсем уж и останется.
Вдруг позади меня раздался едва слышный скрип колеса. Я обернулся и начал присматриваться. Не далее как в четверти версты от меня спускалась с горы телега, в которую была запряжена слон-лошадь, так называемая купецкая. Грузно ступала она по туго убитой дороге, побрякивая медными бляхами своей наборной сбруи.
Рядом с телегой шли кто-то двое. До меня доносились их голоса; но я не мог ни расслушать того, что говорилось, ни ясно рассмотреть самих говоривших. Я закурил папироску и сел ожидать их.
— И у этого, милый ты мой, римского папы все цари ненашенские под началом находятся, — с расстановкой говорил один из подъезжавших ко мне. — И этот папа, как таперича об нем в книгах написано, не то штоб стар, не то штобы молод, а годов ему, свет ты мой ясный, ни мало, ни много — всего-то две тыщи. Месяц взойдет молодой — и папа молод, месяц к концу — и папа стареется, и так (сказывают вон, историю-то кто читал) до самого конца мира и смерти ему не будет. Вот што!..
— О, господи! — послышалось в ответ на историю о римском папе.
— Да! Вот ты с ним, с таким-то, и совладай поди!.. А вот войну прошлую{3}, помяни ты мое слово великое, по его науке французы с нами затеяли, потому он России не любит — веры она не его. Истинно!..
— А Бел-Арап? — спрашивал встревоженный голос.
— Бел-Арап што? Ты Бел-Арапа не бойся. Воевать он на нас пойдет, это я тебе верно сказываю, — да когда? Ты вот о чем посуди. При последних концах он пойдет воевать — вот когда, с антихристом вместе! Так и в Писании сказано: лицом черны и зверообразны, аки мурины эфиопстии…
— Говорят, уж народился антихрист-то?
— Это точно. Тридцать годов уж прошло, как народился, и держат его за двенадцатью дверьми и за двенадцатью замками, а держат его те замки и те двери, потому как млад он очень таперича есть; а как возмужает, так двери и замки он сразу расторгнет, расторгнумши, уж и на народ бросится; а дожить нам, грешным, до той поры лютой не приведи господи.
Наконец говорившие подъехали ко мне. Один из них был еще молодой парень, весь обсыпанный мукою, а другой — старик. По его широкому синему халату и по старой пуховой шляпенке я принял его за духовного. Действительно, как оказалось, это был сельский дьячок.
— Бог в помощь, земляки! — приветствовал я моих новых спутников.
Они подозрительно осмотрели меня с головы до ног. Короткий сюртук мой, очевидно, привел их в большое недоумение относительно законности моего пребывания на степной дороге в такую позднюю пору.
— Откуда бог несет? — спросил меня старик.
— Да вот из Данкова иду. Тяжело на жаре стало идти, — ночью-то, думаю, не полегче ли будет?
— Знамо, полегше ночью-то будет, — подтвердил мои слова белый парень. — Што это у тебя в зубах-то, любезный?
— Курево такое — папироской зовут.
— Дай попробовать, брат, што-то хитро она сделана-то.
— Поди, с табаком она? — спрашивал старик. — Не приучайся к этому, голубчик. Грешней табаку, я тебе скажу, ничего на всем свете нет.
— Какой же тут грех? — полюбопытствовал я.
— Што ж это вы в городском сюртуке ходите, а грамоте, надо думать, не знаете?
— Нет, благословил бог, грамоту знаю.
— Ну, так книг божественных не читаете. А в книгах прямо говорится, кто табак-то посеял. Черт его, для людского соблазна, на блудницыной могиле посеял. Вот кто!
Между тем белый парень долго и сомнительно повертывал папироску между пальцами, улыбался чему-то, глядя на нее, курнул, наконец, и возвратил мне.
— Что? Ай не духовито? — спросил я.
— Духовито оно, духовито, да не забористо, — объяснил парень.
— А по-моему, чревобесие это выходит одно… — заключил старик.
Наконец белый парень вспомнил будто что-то и торопливо стал нас приглашать садиться к нему в телегу.
— Пошагистей поедем холодком-то, — говорил он. — Хошь бы улицу для праздника застать, — разошлись, поди.
— Да хошь и не застанешь, еще тебе лучше: соблазна не будет, — заметил старик.
— Хорошо это тебе говорить, — вспыльчиво возразил белый парень. — Неделю-то целую работаешь, рук не покладываешь, а тут еще и улицы не застань. Оно, пожалуй што, куда складно слова-то у стариков выходят, когда они об соблазне толковать начнут; а сами небось тоже в старину-то не очень на соблазн-то глядели.