«Пылал закат над сумасшедшим домом…»
А. Минчину
Пылал закат над сумасшедшим домом,
Там на деревьях спали души нищих,
За солнцем ночи, тлением влекомы,
Мы шли вослед, ища свое жилище.
Была судьба, как белый дом отвесный,
Вся заперта, и стража у дверей,
Где страшным голосом на ветке лист древесный
Кричал о близкой гибели своей.
Была зима во мне и я в зиме.
Кто может спорить с этим морем алым,
Когда душа повесилась в тюрьме
И черный мир родился над вокзалом.
А под землей играл оркестр смертей,
Высовывались звуки из отдушин,
Там вверх ногами на балу чертей
Без остановки танцевали души.
Цветы бежали вниз по коридорам,
Их ждал огонь, за ними гнался свет.
Но вздох шагов казался птичьим вздором. В
се засыпали. Сзади крался снег.
Он город затоплял зарею алой
И пел прекрасно на трубе зимы
И был неслышен страшный крик фиалок,
Которым вдруг являлся черный мир.
На город пал зеленых листьев снег,
И летняя метель ползет, как пламя.
Смотри, мы гибель видели во сне,
Всего вчера, и вот она над нами.
На лед асфальта, твердый навсегда,
Ложится день, невыразимо счастлив.
И медленно, как долгие года,
Проходят дни, солдаты синей власти.
Днесь наступила жаркая весна
На сердце мне до нестерпимой боли,
А я лежал водою полон сна,
Как хладный труп; раздавлен я, я болен.
Смотри, сияет кровообращенье
Меж облаков, по венам голубым,
И я вхожу в высокое общенье
С небесной жизнью, легкою, как дым.
Но мир в жару, учащен пульс мгновений,
И все часы болезненно спешат.
Мы сели только что в трамвай без направленья,
И вот уже конец, застава, ад.
Шипит апрельской флоры наважденье,
И пена бьет из горлышка стволов.
Весь мир раскрыт в весеннем нетерпеньи,
Как алые уста нагих цветов.
И каждый камень шевелится глухо,
На мостовой, как головы толпы,
И каждый лист полураскрыт, как ухо,
Чтоб взять последний наш словесный пыл.
Темнеет день, весна кипит в закате,
И музыкой больной зевает сад.
Там женщина на розовом плакате,
Смеясь, рукой указывает ад.
Восходит ночь, зеленый ужас счастья
Разлит во всем, и лунный яд кипит.
И мы уже, у музыки во власти
У грязного фонтана просим пить.
«Томился Тютчев в темноте ночной…»
Томился Тютчев в темноте ночной,
И Блок впотьмах вздыхал под одеялом
И только я, под яркою луной,
Жду. улыбаясь, деву из подвала.
Откуда счастье юное ко мне,
Нелепое, ненужное, простое,
Шлет поцелуи городской луне,
Смеется над усердием святого.
В оранжевых и розовых чулках
Скелет и Гамлет, Делия в цилиндре.
Оно танцует у меня в ногах,
На голове и на тетради чинно.
О, муза, счастье ты меня не знаешь
Я. может быть, хотел бы быть святым
Растрачиваешь жизнь и напеваешь
Прозрачным зимним вечером пустым.
Я, может быть. хотел понять несчастных,
Немых, как камень, мелких, как вода,
Как небо, белых, низких и прекрасных К
Как девушка, печальных навсегда.
Но счастие не слушалось поэта,
Оно в Париже проводило лето.
Свет из желтого окна
Падает на твердый лед,
Там душа лежит больна.
Кто там по снегу идет?
Скрип да скрип, ах, страшно, страшно
Это доктор? Нет, чужой.
Тот, кто днем стоял на башне,
Думал с чашей золотой,
Пропадает в темноте.
Вновь метель с прохожим шутит
Как разбойник на Кресте,
Головой фонарь покрутит.
И исчезнет, пробегая,
Странный свет в глазах, больной,
Черный, тихий ожидает
На диване ледяной.
А она в бреду смеется,
Руку в бездну протянув,
То молчит, то дико бьется,
Рвется в звездную страну.
Дико взвизгнул в отдаленьи
Черный гробовой петух.
Опускайтесь на колени.
Голубой ночник потух.