Харьков, сентябрь 1918
Ода на смерть Государя Императора
Посвящается
Его Императорскому Величеству
Потускнели главы византийских церквей,
Непонятная скорбь разошлась до Афин.
Где-то умер бескрылый в тоске серафим,
Не поет по ночам на Руси соловей.
Пронесли через степь клевету мытаря,
А потом разложили гуситский костер.
В истеричном году расстреляли царя,
Расстрелял истеричный бездарный актер.
А теперь не пойдут ко двору ходоки,
Не услышат прощенья и милости слова,
Только в церквах пустых помолятся да снова
Перечтут у настенных икон кондаки.
От Байкальских озер до веселых Афин
Непонятная скорбь разошлась по стране.
Люди, в Бозе бескрылый почил серафим,
И Архангел грядет в наступающем дне.
Харьков, осень 1918
И. Волошину
Вот сегодня я вспомнил, что завтра крещенье,
Но меня надоедливо душат сомненья.
Здесь, где кресточек опустят в поток,
Неужели в сугробах устроят каток,
Неужели, как прежде, как в дивную старь,
Пронесут золоченый огромный фонарь:
И несчетных церквей восковая дань
Осветит на руках дьяконов Иордань?
А тогда-то над войском святого царя
Пролетят огневые слова тропаря.
А когда в топорами прорубленный крест
Патриарх в облаченье опустит крест,
Понесут но домам кувшины с водой,
От мороза покрытые тонкой слюдой,
Понесут вот не те ли, кто в церкви святой?
В медальоне Антихриста голову вставили,
А над ней херувимов лампаду вставили,
И штыком начирикали: «Здесь
Служите молебны мне».
А неба совсем не видно,
Совсем, совсем, совсем.
Сейчас никому не обидно,
А будет обидно всем.
В очарованном свете прожектора
Загораются лица и платья.
Конечно, не нужно корректора,
Поэта двуспальной кровати.
Но серые тучи насилия
На небо ползут городов.
Самые горем сильные
Будут средь первых рядов.
Вы забыли, а то и не знали,
Что где-то небо есть.
Вы не думаете, это месть,
А просто вы сказали:
«Мы живем на громадном вокзале».
· · ·
Вы сволочь и есть.
1920, ноябрь 17
Стихи на молу
Вечерний благовест рассеянно услышал,
Вздохнул о том, что новый день прошел,
Что Бог усталый утром с лампой вышел
И снова вечером, обидевшись, ушел.
Ну, написал бездарную буколику
О голубых фарфорных пастушках
И столик заколдованного кролика
Пером лазурным набелил на облаках.
Мне хочется простого, как мычанья,
И надоело мне метаться, исступленному,
От инея свинцового молчанья
К уайльдовской истерике влюбленности.
· · ·
Вечерний благовест замолкнул недовольно,
Апостол Страсти надоедливый прошел,
И так я радуюсь, печально и невольно,
Что с лампой Бог, обидевшись, ушел.
«И снова осенью тоскую о столице…»
И снова осенью тоскую о столице,
Где над иконами горят,
Где проходили привидений вереницы,
Где повторялись в исступленье небылицы,
Где торговали кокаином доктора
<…> сырости глухого ноября
Там <нам?> пригасит огни,
Мозаикой его мучительно объят.
· · ·
Тоскуя о брошенной столице,
О дымных лавочках зеленого гашиша,
Где повторялись в исступленье небылицы,
Где проходили привидений вереницы,
А в октябре изрешетило крыши,
Пожары белых <нрзб.> в тумане
Упали бликами от выключенной <…>
А с сердцем переулки <…>
1
Небо уже отвалилось местами,
Свесились клочья райских долин.
Радости сыпались, опрокидывая здание,
Громы горами ложились вдали.
Стоны сливались с тяжелыми тучами.
Зори улыбку отняли у нови,
А мы все безумней кричали: «Отучим мы
Сердце купаться в запутанном слове!»
Крик потонул наш в конвульсиях площадей,
Которые в реве исчезли сами.
Взрывов тяжелых огромные лошади
Протащили с безумьем на лезвиях аэросани.
В саване копоти ангелов домики
Бились в истерике, в тучах путаясь,
А Бог, теряя законов томики,
Перебрался куда-то, в созвездие кутаясь.
А мы, на ступенях столетий столпившись,
Рупором вставили трубы фабричные
И выдули медные грохотов бивни
В спину бегущей библейской опричнине:
— Мы будем швыряться веками картонными!
Мы Бога отыщем в рефлектор идей!
По тучам проложим дороги понтонные
И к Солнцу свезем на моторе людей!
2
Я сегодня думал о прошедшем.
И казалось, что нет исхода,
Что становится Бог сумасшедшим
С каждым аэробусом и теплоходом.
Только вино примелькается —
Будете искать нового,
Истерически новому каяться
В блестках безумья багрового.
Своего Уливи убили,
Ну, так другой разрушит,
Если в сердце ему не забили
Грохот картонных игрушек.
Строительной горести истерика…
Исчезновение в лесах кукушек…
Так знайте ж: теперь в Америке
Больше не строят пушек.
Я сегодня думал о прошедшем,
Но его потускнело сияние…
Ну, так что ж, для нас, сумасшедших,
Из книжек Уэллса вылезут новые марсияне.