1926
«Луна богов луна богиня смерти…»
Луна богов луна богиня смерти
Вокруг луны кружит корабль лет
В окно смеются завитые черти
На дне души горит душа зимой
Луна во всем она горит во взгляде
Я предан ей я стал луною сам
И фиолетовой рукой богиня гладит
Меня во сне по жестким волосам
«Качались мы, увы, но не встречались…»
Качались мы, увы, но не встречались,
Таинственно качание сюда.
Туда мы с искренним привольем возвращались;
В строй становились мирно, как года.
Безмерно удивлялись: разве это
Та родина, которая? та? ту?
Но уходило прочь земное лето.
Валилось сердце в смертную пяту.
Пенился океан цветочным мылом.
Вода вздыхала в раковине тая:
Ты исчезаешь, ты уходишь, милый,
Но мы не отвечали улетая.
Кружась не замечали, не смеялись,
Не узнавали, умирая, дом.
Мы никогда назад не возвращались,
Хоть каждый день ко флигелю идем.
И так пришли к тебе к тебе бе! бе!
Ты слышишь, козы блеют перед смертью;
Как розовое милое бебе,
Как черные таинственные черти[1].
Париж, август 1925
«Смирение парит над головой…»
Смирение парит над головой
Военною музыкою и зыком
Морение схватило нас хоть вой
Распух от страха и жары язык
На сходку сквера мы пришли без зова
Увы должно без голоса уйдем
Слова излишние придали форму зоба
Полна вся улица она влезает в дом
Дом дом о дверь меня кричу нет дома
Не слышат притворяются идут
Текут из крана с потолка ползут
Настигли завсегдатаи Содома
Висят и тащат по ступеням вниз
Выводят за плечи как на расстрел на площадь
Смеется в воротник и плачет лошадь,
Зря подневолье. Я же продолжаю визг
Ору кричу но чу кругом пустынно
Пустыня ходят невесомо львы
О Лазаре! Я спал! О выли львы
Несут для погребения простыни
1925
Зачем зачем всевышний судия
Велел ты мне наяривать на лире
Ведь я совсем совсем плохой поэт
Нелепый жулик или обезьяна
Ведь я не верю в голос из-под спуда
Он есть конечно но и безопасно
Для спящего на розовой перине
Для скачущего праздно на коне
Для тех кто плавает или летает
Вздыхая воздух или незаметно
Исподтишка пуская дым табачный
Горой порой до самых башмаков
(Хоть я и не поклонник гигиены
Вегетарианства или шахматистов
Которые танцуют на обложке
И падают и вечно спят смеясь)
Нелепый факт на дереве нелепом
Нелепою рукою отрываем
Я издаю глухой и хитрый вкус
Как будто сладкий и как будто горький
Как будто нежный но с слоновой кожей
Но светлосиний и на самом деле
Премного ядовитый натощак[2]
Но для того кто вертится как флюгер
(Крикливая и жестяная птица)
На вертеле пронзительнейшей веры
На медленном сомнительном огне,
Я привожу счастливую во сне
Она махает ровненькою ручкой
И дарит дарит носовой платочек
Надушенный духами сна и счастья
Охотного предоставленья Жизни
(Как медленный удар промеж глазами
От коего и тихо и темно)
1926
«Лишь я дотронулся до рога…»
Лишь я дотронулся до рога
Вагонной ручки, я устал,
Уже железная дорога
Открыла дошлые уста.
Мы познакомились и даже
Спросили имя поутру,
Ответствовал польщенный труп:
Моя душа была в багаже.
Средь чемоданов и посылок
На ней наклеен номерок,
И я достать ее не в силах
И даже сомневаюсь: прок.
Так поезд шел, везя наш тихий
Однообразный диалог,
Среди разнообразных стихий:
На мост, на виадук, чрез лог.
И мягкие его сиденья
Покрыли наш взаимный бред,
И очи низлежащей тени
И возлежащего жилет.
Закончив труд безмерно долгий,
Среди разгоряченной тьмы
На разные легли мы полки,
Сны разные узрели мы
1925
Зима и тишина глядели
Как две сестры через забор
Где птицы в полутьме галдели
Холодный покидая двор
А в доме Ольга и Татьяна
Писали при свечах письмо
Пока над желтым фортепьяно
Летала пепельная моль