Знаешь, что надежда покоя во все времена заставляла людей забывать великое, благое и добродетели. Но и те, которые в мире сем живут для тела, не могут вполне достигать исполнения желаний своих, если не решаются в уме своем терпеть неприятное. И поелику свидетельствует о сем опыт, то не нужно убеждать в этом словами; потому–то и прежде нас и доныне, не от иного чего, но от сего именно люди изнемогают и не только не одерживают победы, но даже лишаются наилучшего. Посему скажем короче, что если человек небрежет о Царстве Небесном, то разве по надежде малого здешнего утешения. И не это одно бывает с ним, но часто сильные удары и страшные искушения уготовляются всякому человеку, внимательному к своей воле, и к этому идут помыслы его, потому что правит ими похоть.
Кто не знает, что и птицы приближаются к сети, имея в виду покой? В уподоблении знанию птиц немногого, может быть, недостает и нашему знанию о том, что сокровенно или бывает прикрыто обстоятельствами, местом или чем иным, в чем только диавол изначала уловляет нас обещанием покоя и мыслями о нем.
Но имея в мыслях то, чтобы речь текла по желанию, уклонился я от цели, какую предположил слову своему вначале, а именно, что во всякое время должно нам в мыслях своих предполагать цель скорби во всяком деле, с какою хотим начать путь ко Господу, и конец совершения пути тщательно утверждать на этом начале. Как часто человек, когда хочет начать что–либо ради Господа, спрашивает так: есть ли в этом покой? Нет ли возможности удобно пройти сим путем без труда? Или, может быть, есть на нем скорби, причиняющие томление телу? Вот как везде всеми мерами домогаемся мы покоя. Что говоришь ты, человек? Желаешь взойти на небо, приять тамошнее Царство, общение с Богом, упокоение в тамошнем блаженстве, общение с Ангелами, жизнь бессмертную — и спрашиваешь: есть ли на пути этом труд? Чудное дело! Желающие того, что есть в этом преходящем веке, переплывают страшные волны морские, отваживаются проходить путями неудобопроходимыми и вовсе не говорят, что есть труд или печаль в том, что хотят сделать. А мы на всяком месте допытываемся о покое. Но если во всякое время будем представлять в уме путь крестный, то размыслим, какая печаль не легче этого пути?
Или, может быть, найдется человек, вовсе неубедившийся в том, что никто никогда не одержал победы на брани, не получал даже тленного венца, не достиг исполнения своего желания, хотя оно было и похвально, не послужил ничем в делах Божиих, не преуспел ни в одной из достохвальных добродетелей, если не оказался сперва пренебрегшим трудами скорбей и не допустил до сближения с собою мысли, побуждающей к покою, которая порождает нерадение, леность и боязнь, а чрез них во всем расслабление.
Когда ум возревнует о добродетели, тогда и внешние чувства, как то: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание — не уступают над собою победы таким трудностям, которые для них чужды, необычайны, выходят из предела сил естественных. А если вовремя обнаружит свою деятельность естественная раздражительность, то телесная жизнь бывает пренебрегаема паче уметов [ [44]]. Ибо когда сердце возревнует духом, тело не печалится о скорбях, не приходит в боязнь и не сжимается от страха, но ум, как адамант, своею твердостию противостоит в нем всем искушениям. Поревнуем и мы духовною ревностию о воле Иисусовой, и отгнано будет от нас всякое нерадение, порождающее в мыслях наших леность, потому что ревность рождает отважность, душевную силу и телесную рачительность. Какая сила бывает в демонах, когда душа подвигнет против них свою природную сильную ревность? А также и усердие называется порождением ревности. И когда оно приводит в действие свою силу, придает в душе крепость всякой силе, соделавшейся небоязненною (а и самые венцы исповедничества, какие приемлют подвижники и мученики терпением своим, приобретаются сими двумя деланиями ревности и усердия, порождаемых силою естественной раздражительности), тогда люди в лютой скорби мучений делаются бесстрашными. Да даст Бог и нам такое усердие благоугождать Ему! Аминь.
Слово 50.
О пользе бегства от мира
Подлинно упорна, трудна и неудобна борьба, предстоящая нам в делах житейских. Сколько бы ни мог человек соделаться непобедимым и крепким, как скоро приближается к нему <то>, что служит причиною приражения браней и подвигов, не оставляет его страх и угрожает ему скорым падением, даже более, нежели при явной брани с диаволом. Поэтому, пока человек не удаляется от того, чего боится сердце его, врагу всегда есть удобство напасть на него. И если немного задремлет он, враг легко погубит его. Ибо когда душа связана вредными сношениями с миром, самые сношения сии делаются для него острыми рожнами; и как скоро встречает их, как бы естественным образом уступает над собою победу. И потому древние отцы наши, проходившие сими стезями, зная, что ум наш не во всякое время возможет и в состоянии будет неуклонно стоять на одном месте и блюсти стражбу свою, в иное же время не может и усмотреть того, что вредит ему, премудро рассуждали и, как в оружие, облекались в нестяжательность, которая, как написано, свободна от многих борений (чтобы таким образом своею скудостию человек мог избавиться от многих грехопадений), и уходили в пустыню, где нет житейских занятий, служащих причиною страстей, чтобы, когда случится им изнемочь, не встречать причин к падениям, разумею же раздражение, пожелание, злопамятность, славу, но чтобы все это и прочее соделала легким пустыня. Ибо ею укрепляли и ограждали они себя, как непреоборимым столпом. И тогда каждый из них мог совершать подвиг свой в безмолвии, где чувства не находили себе помощи, для содействия нашему противоборнику, в встрече с чем–либо вредным. Лучше нам встретить смерть в подвиге, нежели жить в падении.